«Ты все еще злишься на меня?»
Я не стала отвечать. Павлов ведь не идиот. По крайней мере, не был им в бытность моим супругом.
Это ведь нормальное человеческое желание – больше никогда не видеть того, кто сделал тебе очень больно.
В комнате оживление. Отец заговорил о литературе. И о себе, конечно.
Никто не замечает нашего с Павловым появления. Только Лиза. Одаривает меня выразительным взглядом. Я лишь отрицательно качаю головой. Сестру не переделать и не обменять в магазине игрушек, как я мечтала в детстве.
«Я же как Циолковский, – возбужденно вещает отец. – Семнадцатое сентября. Знаковая дата».
«Умрешь тоже девятнадцатого?» – уточняет Лиза.
Отец игнорирует ее вопрос. У него давно иммунитет к ее яду.
«У нас настоящая литературная семья. Максим Горький. Елизавета Орлова. Сергей Есенин. Лиля Брик. Чем вам не «Арзамас». «Зеленая лампа».
«А я? А я кто, Аркаша?»
«А ты Катюша Маслова из «Воскресения», – цедит Лиза.
«Лизавета! Что ты себе позволяешь?!»
Отец весь серый. Катенька сравнивается по цвету со своим алым платьем. Она силится уйти, но отец удерживает, кладет руку на бедро.
«Немедленно извинись перед моей женой!»
Лицо отца покрывается красными пятнами. У него уже был приступ два года назад. После этого исчез Аркадий Степанович, и появились на свет Аркаша с Катенькой. Боюсь представить, кого еще нам ждать, случись сейчас новый.
И почему все решили, что этот семейный вечер должен был отличаться от всех предыдущих?
Все как обычно.
Лиза ругается с отцом. Потом вылетает в коридор, где яростно что-то набирает в телефоне. Катенька рыдает на кухне. Отец достает из-за тома Герцена пачку сигарет.
Я ухожу не прощаясь.
Павлов догоняет меня уже на улице.
Тепло. Наверное, последние теплые вечера в этом году.
Домой не хочется. Жить не хочется.
Мы идем молча два квартала.
Сережа каждый день провожал меня из института домой. Читал стихи Маяковского, заикаясь и сбиваясь на каждом слове. Правда, я, несмотря на свое имя, Маяковского не очень любила. Мне больше по душе был Есенин, как Павлов, Сергей Александрович.
Пальцы касаются моей руки. Я одергиваю ее. Мне больно.
«А помнишь, как мы на второй курсе…»
«Не помню, Сереж. Давно это было».
Он не понимает. Никогда, наверное, не поймет. Каждый разговор о прошлом – нож в сердце.
«Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг», – декламирует Павлов, почти напевая.
«Прекрати».
Я измучена. У меня ужасно болит голова. Я хочу поскорее лечь и больше не двигаться.
Я вся один сплошной оголенный нерв.
Поцелуй получается смазанным, а пощечина – хлесткой.
Павлов изумленно смотрит.
«Не смей больше прикасаться ко мне». – Не шепот – шипение.
Лучше бы ударил. Обругал. Чем так… чем видеть этот взгляд побитой собаки.
«Сколько можно меня мучить, Лиля? Сколько раз мне еще попросить прощения? Хочешь, я встану на колени?»
Почему все думают, что это так просто – забыть? Забыть про предательство. Сделать вид, что ничего не было, и продолжить жить дальше.
Мне хочется закричать, что меня никто не понимает. Но они просто устали понимать.
«Иди домой, Сережа».
«У меня больше нет дома».
Я лишь качаю головой. Не я в этом виновата.
Вернувшись домой и закрыв дверь, я все же даю волю слезам. Реву, пока сил совсем не остается. Сворачиваюсь прямо там, в прихожей, в тугой комок.
Я не погубленный брак оплакивала. А себя вне этих отношений.
Двадцать лет вместе. Почти половина прожитой жизни.
Как быть дальше?
Почему нас никто не учит со стойкостью оловянного солдатика принимать хлесткие удары от самых близких? И можно ли вообще этому научиться?
Павлов звонит на следующий день. Просит прощения. Умоляет. Обещает.
Но его обещания больше ничего не значат. Он сам их обесценил своим поступком. Я больше не верю ему, ни единому его слову.