Мужчин с бородой или длинными волосами арестовывают, избивают и отрезают им волосы. Мы, женщины, не имеем права носить брюки, потому что это не нравится солдатне, а в чем, спрашивается, пахать землю и чистить хлев? — ворчала Факунда.
Люди были напуганы, никто не хотел неприятностей, самым разумным было сидеть дома. Вот почему мы удивились, когда однажды на ферме появился иностранец, высокий, как баскетболист, с огромными ножищами, смуглой от солнца кожей, почти белыми волосами и голубыми глазами, который говорил по-испански, с трудом подбирая слова. Он представился как Харальд Фиске и спросил, есть ли у нас телефон, потому что науэльская центральная станция была в это время закрыта. Он был одним из тех орнитологов, что съезжались сюда каждый год непонятно зачем, наше разнообразие было куда более убогим в сравнении с буйством разноцветных птиц в бассейне Амазонки или джунглях Центральной Америки.
Харальду Фиске было под сорок, у него было нескладное тело юнца, который резко пошел в рост, и ранние морщины от чрезмерного пребывания на солнце. Он явился с огромным рюкзаком, тремя биноклями, несколькими фотоаппаратами и толстым блокнотом с таинственными пометками — шпион, ни дать ни взять. Он был настолько наивен, что собирался заниматься птицами в жутковатой атмосфере нарождающейся диктатуры, когда в стране объявили военное положение и вооруженные люди контролировали самый воздух, который мы вдыхали. Он даже подумывал, не поставить ли ему палатку и не разбить ли на пляже лагерь.
— Послушайте, не валяйте дурака. Вы хотите, чтобы вас убили? — спросила я незнакомца.
— Я уже несколько лет подряд приезжаю в вашу страну каждое лето, сеньора. Меня ни разу не грабили, — отозвался он.
— Вместо грабителей у нас теперь хозяйничают солдаты.
— Я дипломат, — сказал он.
— Паспорт вас не спасет, они могут выстрелить, не выясняя, кто вы и откуда. Лучше бы вам переночевать в доме.
— Пусть поспит в кровати Торито, а если Торито вернется сегодня вечером, придется лечь на пол, — предложила Факунда.
Так этот человек вошел в нашу жизнь, Камило. Он был чиновником норвежского министерства иностранных дел, временным поверенным в делах, в Нидерландах его ждали жена и двое детей. Он признался, что обожает Латинскую Америку и за отпуск объездил ее всю с севера на юг, особенно привлекала его наша страна. Факунда усыновила его как неразумного мальчонку, и в течение многих лет, приезжая следить за своими птицами, он неизменно останавливался в Санта-Кларе.
После тринадцати дней бесплодного ожидания появилась Яима верхом на муле. Знахарка-индианка, которую время щадило многие десятилетия, в конце концов поддалась его безжалостному напору. Я не видела ее со дня похорон тетушки Пилар и, честно сказать, думала, что она умерла, но, несмотря на облик тысячелетней ведьмы, она оставалась такой же сильной и в ясном уме, как и всегда. Она знала меня еще девочкой-подростком, но никогда не проявляла ко мне ни малейшего интереса, вот почему я удивилась, когда она заявила, что у нее для меня сообщение, которое перевела Факунда, потому что испанский Яимы был таким же ущербным, как и мое знание ее языка.
— Фучана, большого друга, забрали солдаты.
Факунда упала на колени и зарыдала, я же думала только о сыне.
— Фучан ехал с другим мужчиной, молодым. Что с ним случилось, Яима? — набросилась я на знахарку.
— Фучана мы видели. Другого не видели. Будет церемония для Фучана. Мы скажем.
Это означало, что индейцы считали Торито мертвым.
Если Торито был один, он наверняка шел обратным путем, а это означало, что мой сын мог убежать. Я ни на мгновение не допускала мысли, что этот добряк выполнил свое обещание ни в коем случае не позволить военным взять Хуана Мартина живым. Надо было спасать Торито, и единственное, что пришло мне в голову, — обратиться к Хулиану. Благодаря своим связям он наверняка мог выяснить его судьбу и судьбу нашего сына. Мы боялись, что телефоны прослушиваются и за каждым гражданином установлена слежка, что, разумеется, было маловероятно, но никто не осмеливался проверять, насколько преувеличены эти слухи. У меня выбора не было.
Хулиан жил в Майами и не имел постоянного места жительства в нашей стране; приезжая, он останавливался в столице или Сакраменто, всегда в одних и тех же отелях. Я позвонила в оба отеля с науэльского телефона-автомата — даже по прошествии стольких лет телефона на ферме по-прежнему не было и оставила сообщение, что вечером попробую позвонить еще раз.
— Ты хочешь меня предупредить о крестинах Камило? Крестным будет его дядюшка, я угадал? — спросил меня Хулиан прежде, чем я успела произнести хоть слово.
— Угу… — ответила я, сбитая с толку.
— А как поживает дядюшка?
— Я не знаю. Ты можешь приехать?
— Я буду завтра в отеле «Бавария», у меня там встреча. Заодно загляну к тебе.
Этот нелепый диалог подтвердил размах творившегося вокруг насилия, о чем предупреждал Хуан Мартин. Если даже Хулиан не чувствовал себя в безопасности, что говорить о других. Оппозиционная пропаганда в течение трех лет предсказывала террор коммунистической диктатуры; теперь мы испытывали террор диктатуры правой. Хунта объявила, что это временные, но бессрочные меры, так будет до тех пор, пока на родине не восстановят христианские и западные ценности. Я тешила себя иллюзией, что у нашей страны самые прочные демократические традиции на всем континенте, что мы — пример гражданского общества, что скоро состоятся выборы и демократия вернется. Тогда сможет вернуться и Хуан Мартин.
Хулиан убеждал меня, что ничего не смог выяснить о судьбе Торито, но я ему не верила; у него имелись связи в высших эшелонах власти, достаточно было сделать один телефонный звонок, чтобы узнать, кто его арестовал — полиция, органы безопасности или военные — и где он сейчас. Наверняка он тоже мечтал спасти Торито, хотя бы для того, чтобы расспросить о судьбе нашего сына. Я с ума сходила, постоянно перебирая в голове различные способы, которыми мог умереть Хуан Мартин.
— Вечно ты думаешь о худшем, Виолета. Скорее всего, он танцует танго где-нибудь в Буэнос-Айресе, — пошутил Хулиан.
Насмешливый тон, которым он обсуждал судьбу сына, укрепил мои подозрения, что он что-то знает и скрывает. В тот миг я его возненавидела.
Ждать новостей на ферме было бесполезно. Я простилась с Факундой, которая стала номинальной владелицей Санта-Клары и отвечала за то немногое, что оставалось на ферме, и вернулась в Сакраменто. В последний момент Факунда попросила меня забрать с собой ее внучку Этель-вину: в этом медвежьем углу ее ожидают лишь каторжный труд, нищета и страдания.
— Она поможет вам вырастить Камило. Ей не нужно много платить, главное, научите ее всему, чему сможете, она хочет учиться, — сказала Факунда.
С тех пор, Камило, по моим подсчетам, миновало сорок семь лет. Я никогда не думала, что Этельвина станет для меня важнее, чем оба мужа и прочие мужчины, которые когда-либо меня любили.
Хосе Антонио ждал меня в Сакраменто, впереди у нас было полно работы, предстояло спасать то, что у нас осталось. Военная хунта тщательно расследовала наше сотрудничество с бывшим правительством, заморозив контракт с «Моим собственным домом». Несколько раз нас вызывал полковник и допрашивал у себя в кабинете, как преступников, но в конце концов нас оставили в покое. Мы много потеряли, вложив средства в оборудование и материалы для строительства жилья в рекордно короткие сроки, но имелись у нас и другие проекты. Не могу жаловаться, у меня никогда не было недостатка в деньгах, моя работа приносила хорошую прибыль.
Я годами терзалась неведением, что же случилось с Хуаном Мартином; скорбела о смерти дочери и о возможной гибели сына. Ты, Камило, был моим единственным утешением. Ты рос непослушным ребенком и не давал мне покоя. Маленький и худой в детстве, подростком ты вытянулся, так что приходилось покупать тебе школьную форму на три размера больше, чем полагалось по возрасту, чтобы она прослужила год, и новые башмаки каждые семь недель. В тебе сочеталось мужество твоей матери и идеализм дяди Хуана Мартина. Когда тебе было семь, ты пришел домой, и я увидела, что из носа у тебя течет кровь, а глаз подбит, — оказывается, ты набросился на какого-то дылду, который мучил животное. Ты отдавал все, от игрушек до моей собственной одежды, которую потихоньку у меня воровал. «Дьявольское отродье! Я отправлю тебя в тюрьму, пусть тебя как следует проучат!» — кричала я. Но ни разу не подняла на тебя руку; в глубине души я восхищалась твоей щедростью. Ты был мне сыном и внуком, моим задушевным приятелем, моим другом. С тех пор ничего не изменилось, должна признаться.