Я позвал официанта, ни на секунду не спускавшего со своего наблюдательного пункта у входа бдительного взора со странноватой подвыпившей компании, и потребовал счет, но вместо того чтобы аккуратно добавить десять бутылок вина и пять корзинок с хлебом, приветливый господин из Ниша, как мы выяснили после пятой бутылки, решил округлить сумму к нашей выгоде — так будет по справедливости, решил он, да и он не прогадает. Поскольку в этом заведении чек, к великому изумлению теоретика, не считался приемлемой формой оплаты, оплачивать счет выпало мне, и поскольку оба явились в Мюнхен явно не только из-за музыки, но и для того, чтобы, хоть и весьма сбивчиво, передать мне привет от Марии, я без долгих дискуссий решил заплатить.
К моему удивлению, вскоре официант вернулся не только со сдачей — зажатой в зубах десятимарковой бумажкой, — но и с двумя кожаными чемоданами и несколькими пластиковыми пакетами в руках, которые после моего отказа принять десять марок так и продолжал держать, пока мы не поднялись и не были готовы отбыть. Теоретик от носки устранился, дирижер вооружился пакетами, а на мою долю достались чемоданы, судя по весу, явно набитые фолиантами из библиотеки профессора Петеркевича.
Когда мы с дирижером спотыкаясь добрались до улицы, теоретик уже оккупировал переднее сиденье нанятого такси. Двери и багажник машины были гостеприимно распахнуты. Назовите ваш точный адрес и район, допытывался я у теоретика, поскольку водитель не очень хорошо ориентировался в городе, такое случается все чаще в последнее время, как добавил он сам.
Я велел пакистанцу ехать в направлении Швабинга, где в доме на Герцогштрассе занимал трехкомнатную квартиру. Шоферу было настоятельно рекомендовано не только приглушить музыку, но и поднять все стекла так, чтобы не оставалось ни щелочки — и теоретик, и дирижер смертельно боялись сквозняков и связанных с ними простуд, в памяти обоих были свежи краковские такси — машины восточногерманского производства, продуваемые насквозь и, вероятно, созданные специально для маньяков по части свежего воздуха, словом, орудия смертоубийства, да и только. Непостижимо! Непостижимо в особенности в городе, где так почитают музыку! И почему это при социализме никак не могут создать машины без щелей, без надоедливого радио — над этим ребусом ломал голову теоретик, пока в конце концов не передал его для решения молчаливому пакистанцу, который упорно отмалчивался после того, как все же ответил на один вопрос — что его больше всего интересует в Германии. Бисмарк — таков был ответ пакистанца. И всю оставшуюся дорогу он оставался нем как рыба.
Расплатившись с таксистом, я поволок чемоданы на четвертый этаж. Ну и что теперь? Может, продолжить вечер в компании за скромным ужином? Предложение поступило от теоретика, в то время как дирижер высказался в пользу горячей ванны.
Я занялся приготовлением лапши, теоретик забылся мертвым сном на моей тахте, дирижер, распевая в ванной, читал роман Набокова, который сам снял с полки.
— Его переоценивают, — бормотал он про себя, стоя уже в трусах, — переоценивают, но тем не менее он занятен, надо отдать ему должное.
Поедая лапшу, я читал Георга Шиммеля, получив наконец возможность выпить действительно стоящего вина — это была последняя бутылка «бароло». Дирижер предстал передо мной, укутавшись в мое огромное белое полотенце, которое я прихватил на память в одном из венецианских отелей. Он на цыпочках проследовал в кухню, осведомившись, не найдется ли у меня повязки для глаз, а то свет спать не дает — жалюзи заело. Не было у меня никакой повязки для глаз. Носовой платок был с презрением отвергнут.
Наконец мы уложили похрапывающего теоретика на одеяло и отволокли в мою спальню, где он обрел покой на моем лежбище, а рядом, тяжело посапывая, прилег его истомленный за богатый событиями день приятель и единомышленник. Я все же опустил жалюзи, закрыл окно и, пожелав всем спокойной ночи, удалился в свой кабинет, чтобы хоть часок поработать над скрипичным квартетом.
Но о работе нечего было и думать, и я в стопке журналов отыскал сочинения теоретика, желая понять, почему, черт побери, этого человека так бесит сам факт, что в наше время люди еще пытаются сочинять и слушать музыку. Три часа спустя я устроился на освободившейся тахте, обреченно потушил свет и уснул.