Наконец, когда зажгли свет, дом блестел чистотой, будто слова Давидова псалма.
Святой и непорочный, какой никто не решился бы осудить или ославить.
Йосеф Де Медико был стар, хром и молчалив. Он говорил только глазами. Страх подарил ему седину, людская злоба — хромоту, а мудрость — умение молчать.
Он не бил палкой мулов, которые тянули повозку, а подгонял их обрядовой песней. Он был уверен, что животное станет слушаться тебя лишь тогда, когда ты попробуешь облегчить его труд. Йосеф не сообщил, когда его ждать. Он прекрасно знал, что отец будет готовиться к его приезду задолго до того, как сам он двинется в путь.
Его темные глаза меняли цвет по мере того, как день сменялся вечером. В его волосах были вплетены нити кораллов, как принято в африканских землях, где женщины расписывают свое чрево знаками, а когда им страшно, залепляют глаза грязью.
Хотя он был очень стар, у него была прекрасная память. В игре в числа Йосеф непременно побеждал. Когда отец расспрашивал его о рецептах снадобий, которые тот готовил еще в молодости, он всегда отвечал. И еще ему были чужды любые предрассудки. Его не смущали ни мои огненные волосы, ни моя бледная кожа, ни наша трупная комната.
Он вылез из повозки, груженной невиданными инструментами, и, когда он закончил разгрузку, я увидела, что он не один.
С ним был мальчик.
То, что он был немного постарше меня, я поняла, разглядев черный пушок над верхней губой. А что его имя — Паскуале, мне никто не сказал, я просто прочла его на дорожном мешке и сразу поняла, что он — человек Песаха и горькой травы. Той самой, что называют иссопом и которую обмакивал в кровь Моисей, когда помечал дома евреев.
Отец принял их, встав на колени и поцеловав землю: «Да благословен будь путник, своим присутствием решивший почтить этот дом». Затем он взял Книгу Левит и произнес священные слова: «Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя».
Йосеф Де Медико десять лет трудился в Каире, в больнице Ан-Насира. Он изучал душевные болезни. У арабов, пояснял он, душевные болезни изучают как науку, потому что считается, что безумец близок к Богу. Йосеф работал в большом доме, который называли дар аль-маристан, где держали тех, кто повредился в уме после солнечного удара. Пока больные содержались в этом месте, их кормили яствами из дворца халифа, а когда к ним возвращался разум, они отправлялись домой с богатыми дарами. Лечили же их музыкой и омываниями, припарками, примочками, растираниями и обертыванием. Еще там часто проводили кровопускания, использовали прижигания. Врачевали успокоительными, возбуждающими, слабительными, рвотными и пищеварительными снадобьями. Но лучше всего на больных действовала простая улыбка, которая была им так же необходима, как и хорошая пища — та, что в обычные дни доставлялась от халифа дважды, а в дни полной луны — четырежды. Если же случалась засуха, пищу подавали пять раз в день.
Я изумленно внимала его рассказам. В Катании помешанных держали за стенами города, вместе с прокаженными, в закрытом бастионе для заразных. Никто о них не заботился, все просто ждали, когда они подхватят проказу, чтобы поскорее от них избавиться. Лишь мой отец помогал им и омывал их руки чистой водой, творя для них нетилат ядаим.
Потом я подняла глаза на Паскуале. Когда отец говорил, он почти неуловимо кивал головой в знак внимания. И смотрел в пол. Он усердно соблюдал закон. Обмакивал хлеб в соль и с каждым жестом шептал молитвы.
Мы пригласили их за стол. Такого роскошного стола я еще никогда не накрывала. Рядом с сосудами для омовения рук я положила листок пергамента с текстом брахи. Каждое блюдо я выложила маленькими разноцветными камешками и ракушками, пахнущими прибоем.
Отец настоял, чтобы я приготовила роскошное пиршество: блюда из мяса лишь тех жвачных животных, у которых раздвоены копыта, и лишь той рыбы, у которой есть чешуя и плавники. Из мучного он сказал мне подать на стол лишь мацу: хлеб беглецов.
Паскуале брал с блюда последним, последним пил и последним начинал есть. Он следил, чтобы все поели вперед него, и я заметила, что он дожидался даже меня, хотя я подавала на стол.