Глаза же ее были то цвета земли, то цвета неба. Они все время менялись, как это бывает с погодой. Таким же был и ее рот, застывший в небывалом удивлении, потому что Шабе не знала скуки, она появилась на свет, чтобы забыть о всяком зле.
О том, что ее изнасиловал один из двоюродных братьев, она даже не знала, ибо с шести лет жила среди призраков и химер. По словам матери, Шабе вдруг охватила горячка, необъяснимая и непонятная, от которой она словно потеряла рассудок. Когда же жар отступил, девочка потеряла память, стала говорить с мертвыми и могла развеивать чужие страхи.
Она и сама не знала, как это получалось. Одно лишь ее присутствие отгоняло любые кошмары. Словно Шабе излечивала всех, правда, сама не ведая, в чем была ее сила.
Ко мне ее привели не для того, чтобы восстановить ее девственность. Шабе не предстоит стать чьей-то женою, объяснила ее мать, но если бы вы могли ее излечить, госпожа Вирдимура… Если бы вы могли вернуть ей разум… Я знаю, что вы пророчица, что вы врачевательница, что вы святая.
«Нет, я не святая, — ответила я, а Шабе тем временем следила за полетом чаек и пела песню облакам. — Ваша дочь разумнее многих. Когда-то человек по имени Йосеф объяснил мне, что безумцев невозможно излечить, они водят дружбу с Господом. Все, что можно сделать, — улыбаться им».
Женщина злобно посмотрела на меня. В негодовании она повернулась, чтобы уйти. Слова о том, что безумцы водят дружбу с Господом, показались ей оскорбительными. И то, что я не приняла близко к сердцу ее беду, показалось ей непомерной гордыней. Разве мне не известно, кто она? Из какой семьи? К тому же она была вдовой и вновь собиралась выйти замуж, а новый супруг даже слышать не хотел о такой падчерице.
Положив у моих ног мешок, набитый одеждой, она удалилась, не попрощавшись. Быстрым шагом двинулась прочь, сняв обувь, чтобы перебраться через каналы, и ни разу, ни разу не оглянулась.
Брошенная, Шабе так и стояла у входа в пещеру, продолжая петь. Она обмазывала свое одеяние фекалиями, и, улыбаясь, твердила: «Не бойся!»
Сложно сказать, сколько ей было лет. Время для нее как будто застыло, остановилось, она существовала в собственном мире, отрезанном от привычного остальным.
И все же Шабе никогда не грустила. Она и не поняла, что мать ее бросила. Ей были неведомы разочарование, злоба и ненависть. Она никогда их не знала, а может, тут же забывала о них. Для нее существовало лишь настоящее.
Каждый день начинался для нее так, словно до него ничего и не было. Каждое утро порождало в ней радость и удивление: она удивлялась морю, омывающему ее тело, собственной моче, стекающей по ногам.
Она жила так, словно была первой женщиной на этой земле, а может, последней. С глубоким чувством Бога. Со страстью. В тревоге от непостижимости истины.
Первым делом она взяла вещи, которые оставила ей мать, и сшила их в единое целое. Парчовые туники, плащи из восточных шелков, льна, конопляной ткани… Среди прочего было и хлопковое платье, недавно прибывшее из порта Тира или Акры, на ощупь напоминавшее шерстяное, но гораздо легче и мягче. Наконец, когда работа была сделана и вся одежда сшита воедино, Шабе растянула огромный лоскутный ковер поверх канала и побежала по ткани, кружась в танце. Ей казалось, что, сшив рукава, несколько человек превратились в единое существо, вобравшее в себя остальных.
«Одно громадное тело связало все тела», — говорила она. Когда я спрашивала, что это значит, она отвечала: «Это соединившиеся люди, что ищут и находят друг друга».
Затем она гладила мне виски, уши, глаза и говорила: «Ялдати, доченька моя». Она следила, чтобы я ела. Чтобы я ходила чистой. Она разглядывала мои ладони и растирала их молоком. Расчесывала мои волосы и заливалась громким, бурным смехом, потому что они были рыжего цвета. Цвета огня, цвета граната, цвета коралла, как она говорила. Цвета всех цветов, цвета, который притягивает любовь.
Может, она думала, что я ее младшая сестренка, за которой надо приглядывать. Или ее питомец. Иногда она принималась разыскивать у меня хвост и, когда убеждалась, что под платьем его нет, нежно утешала меня, приговаривая: «Бедная зверушка…»