Шабе была чиста. Она была благословенна. Она меняла вокруг себя все без всяких перемен. Она была первооткрывателем без открытий. Она была ровно такой, как рассказывал Йосеф. Близкой к Богу.
Я сразу поняла, что она могла бы мне помочь.
Шабе умела разгонять страхи, она говорила, что достаточно просто верить в олам аба, в грядущий рай на земле. В бесстрастные, раненые звезды. В осторожных зверей. Страх не терпит веры, а Шабе верила во все подряд. В ласточку, что стерегла зерно. В надежность паутины, что удерживала воздух. В паука, что ткал ее. В мир, где порхали бабочки, умевшие разоружать злодеев и душегубов.
Она, как никто другой, вселяла мужество.
Я стала привлекать ее к своим хирургическим манипуляциям. Именно она, еще прежде чем я давала болеутоляющее, успокаивала пациенток. Одно лишь ее присутствие дарило им ощущение покоя, помогало телу расслабиться, размягчало ткани и предотвращало обильные кровотечения. С ней женщины дышали спокойно и ровно, в гармонии с ветром. Их сердца бились в ритме моря. Они воссоединялись с творением, и в этом своем возвращении их мышцы расслаблялись, душа высвобождалась, мысль текла, точно горный поток, радостно, неостановимо.
Тело принимало то, что с ним делали.
А еще я поняла, что и сама понемногу высвобождалась. С тех пор как Шабе поселилась у меня, я стала снова заходить в дом.
Я вынесла горелые доски, восстановила лабораторию, отмыла поломанные полки, вычистила выпотрошенную мебель, отскоблила гарь с почерневших полов. День за днем комнаты оживали, поднимались стены, росла крыша. Шабе умела делать какой-то раствор, который затвердевал на солнце. Из него она лепила невиданных зверей всевозможных форм, непредсказуемо скрещенных, породнившихся друг с другом. Ужей с птичьими головами, котов с рыбьими хвостами, собак с совиными глазами. Благодаря этому раствору дом восстал из песка как новенький.
Никогда еще он не был так красив.
Вокруг дома мы стали выращивать цветы, лекарственные травы и водоросли. Мы посадили миндаль, ведь он цветет раньше всех, а плоды его созревают позже других. Позади дома мы устроили огород, где растили капусту, разные клубни и морковь. Наконец мы распрощались с пещерой.
Стоял 1322 год, почтенные доктора.
Мне было лет двадцать.
Глава 10
В 1322 году в Катании закрыли все христианские церкви.
Случилось так, что сицилийский парламент в нарушение договора, заключенного по Кальтабеллотскому миру, утвердил Его Королевское Величество Федериго II королем Сицилии и признал его сына Педро наследником престола. Это стало причиной жестокой войны между анжуйцами и арагонцами за владение Сицилией, так что весь остров утонул в крови. Повсюду слышались призывы: «Прочь, чертовы французы, вон, анжуйцы, чужеземные захватчики. Долой правителей, которые душат нас налогами. Да здравствует король Федериго и его первенец!»
Папе Иоанну XXII это не понравилось; разгневавшись, он наложил на Сицилию интердикт, тем самым запретив вершить на острове все церковные действия.
Тринакрия стала проклятой землей.
Интердиктом были запрещены все таинства и требы, нельзя было молиться христианскому Богу и крестить детей, совершать паломничества и крестные ходы, а если кто осмелится звонить в колокол накануне Рождества или во время Великого поста, тот будет предан анафеме.
Из этого следовало, что женщины не могли выходить замуж и принуждались к сожительству — или же их запирали в монастырских обителях.
Бастарды рождались все чаще, а поруганных молодых женщин становилось все больше. И вскоре не только среди потерявших честь иудеек, но и среди христианских женщин стали ходить слухи о некоей Вирдимуре, дочери Урии, еврейке, а может и еретичке, колдунье и ведьме, которая водит дружбу с чертями и безумцами, общается с чудищами и выходит лишь по ночам.
Они шли ко мне отовсюду, с детьми, не знавшими отцов, вцепившимися им в юбки, незамужние, гонимые за прелюбодеяние, обвиняемые в вольном поведении, но при этом никогда не вкушавшие ни малейшей свободы. Толпа одиноких, неприкаянных женщин, которых Шабе гладила по голове, дабы развеять их страхи, и которым я давала временное прибежище от непогоды, постелив в пещере то, что было.
И все они были больны. Иные — телом, подхватив венерическую болезнь, о которой не могли рассказать, вызывавшей постыдный зуд и болезненные гнойники. Иные — духом, оттого, что витали в облаках или возжелали не того мужчину.
И все они молили о помощи, многоголосый их вопль был болью самой матери-земли, а она, земля, и есть то самое единственное израненное тело, исцелить которое не в силах ни один лекарь. Он не поможет ей ни снадобьями, ни инструментами. Единственное, что может здесь врач, — признать ее муки и сострадать им.