Выбрать главу

К тому же я была женщиной, а потому и сама считалась нездоровой. Болезнь моя называлась infirmitas sexus, слабый пол.

Священники постановили: «Вирдимура не ходит в храм, не соблюдает обряд очищения. Она не держит траур по отцу, не скорбит, как положено, не носит черных одежд, не читает молитв по усопшему, не обращалась к плотнику, чтобы снять мерки для гроба. Она не проводила покойного на кладбище и не надрывала одежд, приветствуя ангела смерти».

Когда же я ответила на это, что мой отец не умер, а исчез, они еще больше обозлились и в знак презрения закрыли глаза и заткнули уши, дабы не видеть и не слышать меня, ведь я — которую не желали ни видеть, ни слышать — для них не существовала, почтенные доктора.

* * *

Священники редко покидали джудекку. Их жизнь протекала там. То был отдельный мирок внутри другого мира. В джудекке они были независимы, имели политическую власть, вершили суд, занимались административными и наследственными делами. В джудекке они могли собирать налоги. В джудекке они открывали школы, основывали кладбища, госпитали, мясные лавки и нотариальные учреждения. Они объединялись в совет, который избирал старост и назначал ответственных за сборы податей.

Но в 1310 году король Федериго ввел серьезные ограничения: иудею больше не дозволялось открывать лавку, если над ней не было вывешено красного круга. Было запрещено работать шохетом, совершать обрезание за пределами квартала. Кроме того, евреи не могли выходить из дома после определенного часа.

Лишь в редких случаях священникам дозволялось устраивать процессии за пределами квартала: они выходили почтительной, размеренной поступью, с намасленными блестящими тфилин, готовые обвинять, казнить и карать.

Так они поступили и в тот день.

В облачениях, подобных тем, что надевали во времена Исхода, процессия двинулась в путь от замка Урсино, аккуратно разрезав надвое тучный коричневатый город, двигаясь мелкими размеренными шагами под дамасским балдахином. Она старательно огибала все греховные места. Вроде арабского рынка, где разделывали мясо. Площадей, где стоял цирк и размещались бродячие артисты. Публичных домов. Она останавливалась лишь на еврейских дворах, где на несущих балках читалась надпись «Шма Исраэль», и у еврейских судов, где из окон свешивались свитки с изречениями закона. Огибали и те дома, где жили многоженцы, где кто-то сидел в тюрьме, где женщина почила, не родив детей, где имелись слабоумные, должники или умалишенные.

Когда же процессия добралась до моего госпиталя, священник смолк, дернул за колокольчик и, наконец, произнес: «Мы разыскиваем Вирдимуру — ту, что не вдова, не жена, не дочь, не жрица и не святая».

* * *

Мне предъявили обвинение в проституции.

Другого обвинения для незамужних женщин, которые не выходят из дома и пускают к себе мужчин, имеют незаконнорожденных детей и не соблюдают дней очищения, у них не было.

Священники постановили, что расположение и обустройство комнат в жилище не соответствовало положенным для госпиталя, как я его называла. Там не было проходов, а лишь обставленные комнаты, очевидно предназначенные для занятий блудом. А женщины не только принимали роды, но и делали растирания, занимались пением, готовили, лепили посуду и шили. Бросалась в глаза и лаборатория с большим количеством сосудов, где содержались какие-то порошки, масла и мази. Где доказательства, что все это обычные лекарства? Кто мог подтвердить, что это не магические зелья? Кроме того, с больных не требовали никакой платы, а стало быть, очень сомнительно, что здесь и правда занимались хирургией, к тому же не было следов пребывания здесь мужчины, который мог бы руководить больницей. Кто был хозяином госпиталя? Кому принадлежала земля, что шла от берега до самого огорода?

Меня взяли под стражу. Заковали в стальные кандалы, как скот, обрезали мои рыжие, огненные волосы, хрустнувшие под ножом и упавшие на землю, в грязную лужу.

А потом начался допрос.

— Имя?

— Вирдимура.

— Отец?

— Урия.

— Мать?

— Она умерла до обряда очищения.

— Вера?

— Еврейская.

— Есть ли у тебя муж?

— Нет.

— Вдова ли ты?

— Нет.

— Чем занимаешься?

— Врачеванием.

— Врачеванием? — загудели священники. — Есть ли у тебя на то разрешение?