Почему же он ничего мне не сказал? Почему скрыл это от меня?
Это было не похоже на Урию. Он всегда посвящал меня во все. В то, как живут и как умирают. В то, как восходит звезда, с земли или с моря.
Оставался лишь один ответ.
Мой отец уже понимал, какой конец его ждет. Он знал, что скоро покинет меня.
Он знал, что должен меня защитить, почтенные доктора.
Меня освободили десять дней спустя, когда убедились, что подписи подлинные, документ действителен и составлен как надо, включая список приданого. Все это время я находилась в камере замка Урсино, связанная веревками, с мешком на голове.
И я была не одна. Хотя я не могла их видеть, я чувствовала других пленниц, связанных и ослепленных, ждущих своей участи, их присутствие выдавало движение воздуха.
— Кто ты такая? — спрашивали они, с трудом выговаривая слова, стараясь повернуться в нужную сторону.
— Я Вирдимура, дочь Урии.
— Урии? — раздался теплый, но усталый голос, подернутый кашлем. — Урии, того самого лекаря, что утешал душу и отгонял боль?
— Того самого.
— Скажите же своему отцу, что его песни излечили меня, что он был прав: музыка способна врачевать.
— Когда же вы видели Урию? Когда он лечил вас своею песней?
— В этой самой камере, дочка, но не помню уж, сколько лет минуло с тех пор. Я ведь живу во тьме. И счет лет веду лишь собственными вздохами. Знаю только, что меня оставили здесь, а его увели. Но прежде чем это случилось, Урия был прикован в этой камере и не мог двигаться; тогда-то он и излечил меня от хвори своей песней. И головные боли, мучившие меня, за несколько дней отступили.
— Но кто бросил его сюда? И в чем его обвиняли?
— Кто знает, дочка. Одно лишь можно сказать наверняка: раз ты попал сюда, значит, нет у тебя друзей ни среди христиан, ни среди евреев.
— Стало быть, его приговорили к казни?
— Не думаю. Я не слышала ни звуков барабана, ни слов прощального благословения. Нет, тут не было ни жуткого воя, ни слов молитвы. Урия не погиб. Я учуяла бы запах смерти. Я собрала бы слезы перед его уходом. Нет… Должно быть, его увезли куда-то далеко-далеко, огромные корабли отплывали тогда в крайние земли, на Восток, в Африку, одному Богу известно…
В эту самую минуту дверь отворилась и в камеру вошел человек. Ничего не объяснив, лишь лязгая засовами, он выкрикнул: «Вирдимура, дочь Урии, невеста Паскуале Де Медико, сына Йосефа».
Я была свободна. Мне грубо развязали запястья, на которых остался след от веревок. С головы сорвали мешок, и мои глаза, отвыкшие от света, пронзила резкая боль.
Когда же я наконец смогла что-то разглядеть сквозь вспышки света и тьмы, я увидела, что там стоял он.
Он был выше своего отца и выше Урии. От него пахло дальними странами, воспоминаниями и заботой. Его лицо было лицом человека, что склоняется до земли, когда видит проросток, готовящийся стать деревом.
Он был еще красивее, чем тогда, когда я впервые его увидела. Борода подчеркивала черты его лица. Брови — взгляд зеленых глаз. Зубы были белыми и безупречными. Широкие плечи привыкли брать на себя любую ношу. Голос его я уже слышала в тот раз, когда он сказал, что я его невеста, когда я не могла улыбнуться ему и ответить: «Да, я тоже принимаю тебя, но не так, как женщину принимает мужчина, я принимаю тебя, как воду ручья, когда хочется пить».
Но сердце его было прежним. Паскуале так и остался ребенком, который шагал за мной, куда бы я ни пошла. Никого не осуждавшим. Чьи ноги сплетались с моими. Я прекрасно помнила, что он мог часами сидеть на корточках под столом, стоило только мне попросить, или удерживать меня на своих плечах, чтобы я была выше всех. Точно так же он не издал ни единого звука, когда я пробовала на нем мятные компрессы и они обжигали его тело.
Меня огорчало, что мне обрезали волосы и я больше не могла ими прикрыться. Что я была такая грязная, растрепанная и некрасивая, что у меня остались только руки, куда больше привыкшие иметь дело со смертью, чем с жизнью.
Меня огорчало, что на мне такая потрепанная одежда. Что после низких потолков камеры я такая скрюченная и едва держусь на ногах.
Но Паскуале, казалось, ничего этого не замечал. Он подошел ко мне. Расцеловал мои запястья там, где виднелись следы веревок. «Пойдем домой», — сказал он, в то время как священники рвали на себе одежды.
Глава 3
Свадьбу мы отпраздновали на берегу, в шаге от моря. Наши клятвы подхватили волны.
Ранним утром Шабе покрыла мне голову покрывалом, сотканным ею собственноручно. Она украсила мои бедра золотыми цепочками и вместе с другими обитательницами госпиталя проводила меня, напевая «Леха доди» («Выйди, мой возлюбленный»).