Поскольку у невесты не было отца, Паскуале сам прочел семь благословений и пожелал мне принести плод. Он сам надел мне кольцо. И в шуме и запахе прибоя произнес: «Вот ты посвящаешься мне по закону Моисея и Израиля».
Не помню, как проходил пир по случаю нашей свадьбы, почтенные доктора. Ни хлеба, что пекли на открытом огне, разведенном прямо на песке. Ни телячьего сердца в сахаре. Ни печенья из мельчайшего помола муки и толченого миндаля.
Не запомнила я и танцев, что чередовались до поздней ночи с песнопениями и звуками лиры. Не запомнила шипения и потрескивания мангальных решеток. Женщин, что завернули меня в белое покрывало и уложили на брачное ложе.
Мне не хотелось надевать ни платья из виссона, ни длинных сережек, ни плетеных сандалий. Не хотелось краситься ни черным, ни красным, чтобы подчеркнуть глаза или губы.
Я все повторяла: «Возьми меня такой, какой меня сотворил ветер, растрепанную и стриженую, нескладную и неукрашенную. Пусть мои волосы разлетятся, как пожелает Создатель, пусть переплетутся и запутаются в нашу первую ночь. Приготовь нашу постель без шелковых одеял. Без перьевых подушек. Без расшитых покрывал. Пусть это будет простое ложе. Пусть это будут простые слова. Аль таазви оти лаолам.
Не покидай меня».
Так началась наша супружеская жизнь. Мы поднимались с рассветом, чтобы удостовериться, что ночь прошла хорошо, что все гости хорошо себя чувствуют, что ветер спокойно влетает в их ноздри. Паскуале спроектировал своего рода мельницу, что с помощью разных труб доставляла свежий воздух к постелям больных. От трубы прямо в рот тянулась канюля, так что самые слабые могли спокойно дышать. Затем он распахал часть сайи и поставил там большие зеркала, которые улавливали свет. Он направил их на баки с водой, чтобы подогревать их даже в холодное время года.
У греков он научился наблюдать за природой. У монахов — вопрошать тишину. У германских народов — правильно распределять силы. Он все сделал так, как велел ему Йосеф. Взял понемногу от каждого народа. Сохранил в себе все обычаи, какие только смог.
Наш дом пополнялся самыми разными изобретениями. Для самых маленьких появилась карусель. В огороде — оросительные каналы. Для стариков — удивительные кресла на колесах. Для каждого отказавшего органа Паскуале придумал что-то свое: слуховую воронку для глухих, палку с колокольчиком для слепых. Шелковые крылья для парализованных.
Он научил всех смеяться не меньше трех раз на дню. Двадцать раз, если подходил прилив. И сто, если кто-нибудь из стариков придумывал стихотворение.
Ночами он покрывал меня поцелуями, он любил меня, разливая по мне свою силу. Я отдавалась ему без тени сомнений, отдавалась, словно исполняя священный обет, я была как заброшенная вещь, наконец-то обретшая свое предназначение.
Госпиталь продолжал расти. У нас появились комнаты для детей. Комнаты для лунатиков. Помещения для животных. Паскуале приводил собак, чтобы люди обрели доверие. Жеребят, чтобы дарить радость. Кошек, чтобы сохранять рассудок.
Часто выздоровевшие больные оставались с нами, чтобы помогать другим или просто не мыкаться в одиночестве. Многим было некуда идти, они были родом из мест, где никогда не заходило солнце. Были и такие смельчаки, что зарабатывали на жизнь канатоходством или прыжками на трапеции. У нас останавливались и лудильщики, и старьевщики, и чесальщицы, и писари. Каждый просил пищи, похвалы, улыбки. Каждому Паскуале говорил: «Барух аба, благословен будь, приходящий в этот дом».
У каждого я пыталась узнать хоть что-нибудь об Урии. Не слышали ли вы о нем, не видели ли его, не знаете ли, что с ним? Рассказ старухи в замке Урсино подарил мне надежду. Отец жив. Я чувствовала его где-то там, где зарождалась ночь, звезды, бури. Я ощущала присутствие отца, когда читала его записи. Когда закрывалась в лаборатории, чтобы сделать экстракт крапивы или одуванчика. Он был жив, потому что теперь, когда внутри меня все горело, теперь, когда я знала, что такое стать единым целым с любимым, я обрела дар предчувствия, почтенные доктора.
Теперь я знала, как различать живых и мертвых.
Понять это было просто. Мертвые не порождали ни чувства ожидания, ни какого-то другого, загадочного, желания. В мертвых не было роковой связи с неведомым.
В мертвых была полная завершенность.
Но Урия взывал ко мне из песка. Он рассекал волны. Он был в каждой вещи, в каждом мудром, скромном, покорном слове. Он говорил о том, что любая болезнь и стремление ее вылечить — лишь попытка постичь тайну. Попытка вырвать из каждой раны отчаянный крик, удерживающий в себе всю тяжесть этого мира, отвергающий все, что конечно.