Они пожирали все: хлеб, книги, снадобья, лекарственные травы. Поглощали слабительные, средства от кашля, ножки столов, лекарства от меланхолии.
Вечером они орали песни, кутили, изрыгали пьяные бессвязные фразы. До нас доносились мужские голоса, говорящие на самых разных языках, в них слышалось возбуждение, отчаяние, грубость. То и дело кто-нибудь выкрикивал грязные слова. Другие бесстыдно подхватывали и громко смеялись.
Мы дрожали от страха, крепко обнявшись. В пещере стояла полная тишина, мы боялись выдать себя.
Они ушли спустя три дня, лишь когда уже ничего не осталось, когда они поглотили все, что попалось под руку.
Только тогда мы поняли, что с нами нет Шабе.
А дикая стая, подобно саранче, прокатившейся по Египту, устремилась в новую пустыню.
Мы нашли ее в кухне, свернувшуюся под квашней, она напевала псалом об умирающих.
Повсюду были разбросаны порванные занавески, валялись перевернутые кровати, вырванные с корнем доски.
Вот уже в третий раз мой дом был разрушен. В третий раз мне довелось познать, сколь хрупок наш жизненный путь.
Но меня это не беспокоило. Я уже привыкла к непредвиденным поворотам, к смене эпох. Я знала, что Господь является только тем, кто не единожды имел дело со смертью.
Я оглянулась на Паскуале. Он молча стоял и смотрел на то, что осталось от дома. Он тоже привык к тому, что в жизни неизбежны потери.
Не говоря ни слова, он склонился над Шабе. Ровно уложил ее на пол. Прощупал, проверяя, не ранена ли она.
Он сразу понял, что ее брали силой.
Шабе не дрожала, не задавала вопросов, не плакала. Она говорила, что все вокруг наполнилось призраками и мертвые священники допрашивали ее на Страшном суде.
Что ее изнасиловали, почтенные доктора, она не поняла и на этот раз.
Как всегда, ее единственной защитой было забвение.
Прошло несколько месяцев. Мы снова отстроили дом. Паскуале много работал. Он обновил комнаты, крышу. Смог восстановить деревья и огород. Посадил цветы, цикорий, дыни. Починил резервуары, поправил солнечные зеркала, убрался в лаборатории.
Восстанавливая дом, он устроил потайную комнату под землей, где можно было хранить пищу и записи. Он покрыл ее ложным полом, чтобы прикрыть вход. Обновил и пещеру, теперь она стала большой и удобной, как настоящий дом, и при этом была отлично скрыта от посторонних глаз растительностью.
Вокруг дома он возвел стены. Широкие бастионы с бойницами, чтобы защищаться, обустроил галереи, чтобы видеть врага издалека, и сторожевые вышки, как в настоящей крепости.
Впервые мы как-то обозначили свои границы, и теперь казалось, что пространство вокруг словно сжалось. Наверху, где кончалась стена, Паскуале разместил колючие ветки сухой ежевики, битые стекла и острое железо.
Постепенно жизнь потекла своим чередом. Мы снова стали по очереди дежурить у ложа больных. Посвящали много времени чтению и науке. Восстановили оросительные каналы, что вели к саду и огороду, стали сажать померанцы и апельсины, из которых потом делали цукаты и ликеры.
Ко всему прочему Паскуале решил обустроить новую лабораторию, где поместил травник. Он высушивал растения, клал под пресс, описывал лекарственные свойства, заносил в каталог. Он обучил этому и наших учениц: показал, как пишется название каждого растения на латыни; объяснил, к какому семейству и роду они относятся; и рассказал, где они были собраны. Так он составил больше сотни томов, устроенных строго по алфавиту, и в конце каждого был указатель.
Чрево Шабе потихоньку росло и покрывалось голубыми венами. Оно было подобно растению, что тянется к солнцу после того, как его жестоко обломали.
Случившееся ее не удивило. Быть беременной казалось ей столь же естественным, как дышать.
«Есть на свете и дети, и матери», — пела она.
Она была счастлива, что в ней без ее собственного ведома зародилось это неприкаянное создание, почтенные доктора. Она не знала, каким образом ребенок очутился в ее чреве, но прекрасно понимала, когда он смеялся, зевал, спал. «Этот сын неизвестных отцов, — говорила она, — вечно щиплется и крутится».
Она много шила. Шила пеленки для памяти, чтобы сберечь сыну воспоминания. Шила распашонки для здоровья, чтобы его обошли хворь и горячка. Шила чулочки для смелости, чтобы у него нашлись силы противостоять любым невзгодам.
По утрам мы находили ее на берегу, она собирала ракушки для погремушек. По вечерам она благодарила Бога беспамятных за то, что он ее не забыл.
Преклонив колени и оперевшись руками на разросшийся живот, она повторяла: «Благословен будь, царь всех живущих, за то, что вернул мне сострадание души. Благодарю тебя пятнадцать раз подряд».