Пока не настал тот самый день.
Однажды группка детей подозвала его. Они были непривычно любезны и милы: «Урия, иди сюда, поиграй с нами». Некоторые выглядели как подобает. На других были одежды на несколько размеров больше, чем нужно. Но все вместе эти дети казались единым телом, что двигалось и скакало перед ним, голос его казался гулким и напевным, и он притягивал Урию, как магнит.
Урия не заставил просить себя дважды. Небеса наконец-то ответили на его молитвы, воздух вокруг бурлил от предчувствия волшебства!
В то яркое неистовое утро, когда всем его мечтам предстояло сбыться, казалось, звезды наконец-то заметили его!
Когда он запустил волчок, руки его дрожали, а сердце готово было выскочить из груди.
Урия смотрел, как кружится юла, затаив дыхание, и молча призывал: «Помоги мне, Господи, будь рядом со мной».
Наконец, волчок замедлился, на секунду задрожал и упал на ту сторону, где явственно проступала буква «Г».
«Гимель» — всё.
Урия не верил своим глазам: он победил! У него перехватило дыхание. Все его существо переполняло благодарностью. Он почувствовал, что Вселенная готова дать ему все, что он просит. Теперь товарищи по игре порадуются его триумфу! Он получил долгожданное сокровище!
Но лишь когда на него обрушилось содержимое ведра с сокровищем, он все осознал.
Облитый навозом и мочой, он захлебывался от боли, а дети разбегались прочь.
Тогда он вновь вернулся в синагогу, отыскал неф с Господом воинств и, с ненавистью глядя на него, поклялся, что отомстит.
С того дня Урия стал другим. Он старался незаметно затеряться среди рыночных прилавков, просочиться между покупателями, понемногу приучился воровать. Он вертелся в толпе, точно шпион, вооружившись ножом, вспарывая мешки с зерном или надрезая туники женщин. Увечный глаз он прикрыл повязкой, другой же блистал злобой, пронзая каждого, кто попадался на пути. Никому не удавалось увернуться от его ярости, от его отчаянной жажды крушить.
Теперь ему не было дела до оскорблений, которые бросали в сторону его матери. Ему стало все равно, какой профессией она занимается. Даже наоборот: теперь он прикрывался ее позором как стягом, это было еще одним доказательством того, что ему все дозволено.
Каждый раз, когда ему случалось испортить урожай, поджечь лавку, угрожать кому-то, он поднимал глаза к небу, взывая к Богу, и кричал: «Ну, что ты мне сделаешь? Отчего ты меня не накажешь? Покажись Урии, выходи, обрушь на меня свою ярость!»
Но чем больше он бахвалился, тем больше Господь запирался и молчал, непокорный, недоступный, не принимающий вызов, несмотря на чинимое Урией зло.
Урия недоумевал. Почему Господь медлит обрушить на него свой гнев? Почему не призывает армию карающих ангелов, дабы они пронзили его мечами? Почему не сердится на него?
И продолжал громить все подряд. С каждым разом он заходил все дальше и дальше. Давая выход своему отчаянию.
Он, кто всегда выступал в роли жертвы, вдруг оказался в стане палачей.
Его судили. Когда ловили с поличным, он не выказывал ни малейшего раскаяния. Его отпускали лишь потому, что он до сих пор не отметил бар-мицву и официально не вступил в мир взрослых.
Мать уговаривала его: «Прекрати это, сын, а иначе у меня разорвется сердце. Не такую судьбу я тебе прочила. И хотя для меня уже все потеряно, я уповаю на то, что тебе еще удастся спастись».
Подобные речи лишь разжигали его злость. Какое будущее могла прочить ему такая мать? Он был изгоем, уродом. Разве она не понимала, что его судьба была предначертана еще до рождения?
И он осыпал мать оскорблениями. В лицо называл ее шлюхой. Корил за то, что она одинока. Он говорил: «Мой отец правильно поступил, бросив тебя. Я тоже не хотел бы иметь сына от такой женщины, как ты».
Он не ночевал дома. Бродил с сомнительными людишками, шлялся по кабакам. Ему еще не исполнилось и тринадцати, когда он впервые познал женщину. Она сама обольстила его, увидев деньги. «Иди ко мне», — сказала она и взяла его, точно он уже давно был мужчиной.
Так продолжалось четыре года. Урия испробовал все, ничего не отдавая взамен. Он грабил и спускал награбленное. Он разбогател и стал совсем отчаянным.
Он больше не разговаривал с Богом, не пытался вызвать в нем злобу, не бросал ему обвинений. Держал его на расстоянии, избегая даже упоминания его, надеясь, что его вовсе не существует.
Когда же спускалась ночная мгла, он оплакивал его.