Ушел, едва я сама отпустила его. Как только он понял, что я готова.
Он никогда не расстался бы со мной без моего согласия. Так уж он был устроен. Он никогда не настаивал, не навязывал.
И даже чтобы умереть, он просил моего дозволения.
Его уход был похож скорее на выдох, чем на предсмертный хрип. Словно он освободился, развязал узы. То был выход облегчения, как я поняла из его полуулыбки. И в моей голове пронеслось воспоминание, как в детстве он копал ямки для птичьих скелетов, выкинутых на берег рыбок, мертвых жуков. Он хотел подарить погребение каждому, хотя я смеялась над ним и в своем детском неведении говорила: «Зачем ты это делаешь, Паскуале, время само с ними разберется, через несколько часов от них уже ничего не останется!»
Но он всегда отвечал: «А что, если время — это и есть место?»
Я стала готовить его к предстоящему пути. Как и Урию, я облачила его в самые красивые одежды. Надела на него талит, который был на нем в день нашей свадьбы. Накрыла его глаза цветами. Уложила рядом с ним сумку с инструментами, теми самыми, которыми он все чинил. И прочла слова: «Йеэ шлама раба мин шемайя» — «Да сойдет с неба великий покой». И сказала ему: «Я вернусь».
А затем упала без чувств.
Помню лишь, как на мгновение увидела в небе стаю журавлей, выстроившихся в клин. Но они почти тут же исчезли из виду: легкое дуновение ветра рассеяло их, отправившихся в последний полет.
Глава 6
Следующие несколько дней выпали из моей памяти. Знаю только, что и другие больные умирали. Я отдала их могильщику. На каждом саване я написала прощальное благословение, чтобы в пути им было не так одиноко.
Снова — и на этот раз окончательно — я оказалась одна. В каждой комнате смерть оставила свой след. От былого порядка, который нам с Паскуале удавалось навести, ничего не осталось. В окнах застряла растрепанная марля. Болезнь надругалась над постелями. Ткани, которыми Паскуале занавешивал дверные проемы, были порваны, они пошли на саваны.
Белья для постелей не хватало: что было — я сжигала после очередной смерти.
Госпиталь был пуст. У людей не осталось сил просить о помощи. Чума захватила все.
Город почти обезлюдел. Немногие выжившие закрылись по домам. Те, кому не удалось бежать, проклинали евреев, магов, колдунов, бастардов, преступников и всех чужаков. Люди, укрывшиеся в полях и устроившие себе временное убежище там, устраивали особые общины, чтобы предотвратить дальнейшее заражение. Уверовав в смертоносные миазмы, они отказались от всего, что издавало неприятные запахи, и держались подальше от тех, кого считали нечистыми, в том числе бродяг, проституток и прочих грешников.
Я неподвижно просидела под боярышником несколько дней. В тишине.
Уж не знаю, почему я уцелела, почтенные доктора.
Находились люди, которых чумная зараза не коснулась. Зло будто сторонилось и меня. Словно его выбор меня миновал.
А может, я спаслась потому, что настал, наконец, мой час. Час, откладывать который и дальше было невозможно. Я должна была открыть сундук, в котором хранилось мое прошлое.
Возможно, я не хотела его открывать потому, что Урии не было рядом. Без него все казалось потерянным. Все утратило смысл. Но теперь он вернулся. Он сделал все, чтобы вернуться ко мне. И он был рядом. Под кустами боярышника. Рядом с моим нерожденным сыном и Паскуале, сыном Йосефа.
А значит, время пришло.
Сундук был из бука: такие Урия использовал только для самых важных вещей. Он старательно берег его содержимое. Перенес сундук в пещеру. Повесил замок. И вот он был там, переживший со мной все эти годы.
И выживший, как и я сама.
Я взяла нож и вскрыла засов. Раздался сухой протяжный скрип и мне предстало содержимое. На меня обрушился шквал запахов. К плесени примешивался запах соли.
В сундуке были женские платья. В том числе и шерстяные. Плащи, казакины, туники. Легкие одежды, из шелка и льна. И на каждом была вышита буква: «М».
Мириам.
Я поняла, что это вещи моей матери.
Впервые я видела что-то, принадлежавшее моей матери, почтенные доктора.
В нашем доме не было ничего, что могло бы напоминать о ней. Ее присутствие было незримо, я не могла его осязать.
Сколько раз мне хотелось к ней прикоснуться. Сколько раз я вопрошала: «Где же ты, где мне тебя искать?»
Я опустила руки в сундук. Вещи были мягкими, и я ощутила тепло ее тела и едва слышный, далекий запах лаванды. Запах затхлости и пота.
Я вдыхала их, закусив зубами ткань, пробуя ее на вкус и повторяя «мама».
Лишь теперь я поняла, что Урия никогда не рассказывал мне о матери, я не знала, каким было ее тело, ее голос, какую прическу она носила. Лишь однажды он признался: «Она была красива».