Владения мои существуют лишь в моем воображении, это мнимые стада и мнимый скот. И жены мои — мнимые жены.
Впервые Мемфивосфей и Вирсавия повстречались вечером, в тот день, когда Вирсавию поселили в доме царя, от лестницы доносился шум — слуги носили сосуды, котлы и кувшины из поварни в царскую горницу, и в этот первый раз Мемфивосфей сказал ей:
Я очень его люблю.
Кого? — спросила Вирсавия.
Царя. Царя Давида.
Их покои выходили в маленькую переднюю, там они и повстречались, Мемфивосфей сидел на скамеечке, опершись на клюки грузным своим, тучным телом.
Почему ты любишь его? — спросила Вирсавия.
Не знаю, ответил Мемфивосфей. Я не могу этого объяснить. Но я бесконечно люблю его.
Откуда же ты знаешь, что любишь его?
Когда я слышу его голос, на глаза мои набегают слезы. Когда он идет на войну, сон пропадает у меня, и сердце мое стучит подобно копытам бегущего кабана. Когда я слушаю, как он рассказывает о подвигах юности своей, я чувствую себя недостойным приживальщиком, червем за столом царя. А когда он касается меня своей рукою, я становлюсь горяч, будто камень, когда его лижет огонь.
Когда он касается тебя своей рукою?
Да. А когда я ради него и по велению его напиваюсь вином, то обращаюсь в голубя, в голубя, коего приносят в жертву за бегство.
За бегство?
А когда он сам несет меня к постели моей, да-да, вправду бывает, что он берет меня могучими своими руками и несет, тогда я вновь делаюсь младенцем, спящим у Бога.
Вирсавия смотрела на него: глаза желтые, гноящиеся, лицо обвисло тяжелыми складками, на шее цепь из золота, но ее почти не видно, утонула она в складках жира, руки покрыты синими прожилками, пухлые, как бы лишенные костей, дыхание одышливое и короткое, на ногах — мешки из грубой кожи.
Бедный Мемфивосфей! — подумала она.
И еще подумала она:
Значит, он умеет любить. Способен чувствовать любовь. Но как мог бы кто-нибудь полюбить его? Это отвратительное, раздутое водянкою тело, это смрадное дыхание?
Она сострадала ему, жалела его, и сострадание росло в ней и поднималось теплой волною, и она подумала: я не могу не полюбить его.
Говорят, ты живешь как пленник, сказала она. Говорят, царь держит тебя взаперти в доме своем.
Кто так говорит?
Так говорил Урия.
Урия?
И женщины у царского колодезя тоже так говорят.
Я свободен, сказал Мемфивосфей. Я могу приходить, когда захочу. И могу уходить, когда захочу.
Однако должно тебе есть за царским столом, сказала Вирсавия.
Да, сказал Мемфивосфей, это страшно. И внушает ужас. Каждый день, каждое утро, когда пробуждаюсь от сна, я думаю: все, больше я не могу. Но потом наступает полуденный зной. А потом приходит голод.
Твои жены и твои дети, сказала Вирсавия. Тебе надобно возвратиться к ним.
Нет у меня сил сделать это.
Ты можешь собраться с силами, когда царь Давид пойдет на войну. Когда он сам отправится в Равву.
Он никогда больше не пойдет на войну. Битву и войну он препоручил Иоаву.
Когда-нибудь ему придется пойти на войну, сказала Вирсавия.
Да минуют его вовеки опасности войны, сказал Мемфивосфей. Я каждый день молю Господа, чтобы царь никогда более не покидал Иерусалим.
А если он все же это сделает, повторила Вирсавия, тогда достанет тебе сил, чтобы покинуть его.
Если я когда-нибудь почувствую в себе такие силы, я их подавлю всею своею силой, сказал Мемфивосфей. Нет у меня ничего, что бы я мог подарить царю, кроме моей слабости. Если я лишусь моей слабости, что мне тогда предложить ему?
И Вирсавия поискала ответа, но не нашла.
Если я лишусь моей слабости, он, наверное, не захочет более иметь меня здесь. Если сразит меня сила, которая способна будет возвратить меня в мой дом в долине Кедронской, то должно мне применить эту силу, дабы убить себя.
Отец моего отца царь Саул пал на меч свой, когда увидел, что войско его разбито.
И Мемфивосфей едва слышно добавил:
Я не могу и не вправе предать его. Он нуждается во мне. А поэтому и я нуждаюсь в нем.
Тогда Вирсавия обняла рукою плечи его, разбирая пальцами его тонкие, спутанные волоса, и повела в царскую горницу к трапезе.
И в тот же вечер довелось ей увидеть, как царь Давид поднял на руки спящего, но что-то лепечущего хмельного Мемфивосфея и бережно понес его к постели, шел он, правда, медленно, однако же ношу свою нес уверенно и без колебания, танцовщицы и слуги расступались пред ним и склонялись к его ногам, как будто он совершал священнодействие, как будто опухшее, смрадное тело у него на руках было благословенным жертвенным агнцем.