Ах, дитя мое, если бы ты видел его!
И вот еще что его задача — благословлять либо проклинать все, что надобно благословить либо проклясть.
И от восхода солнца до заката стоять, прикрывши рот ладонью и оборотившись лицом к стене, дабы затем, в сумерки, толковать сны, предсказывать погоду или указывать места, где пропали или были потеряны какие-либо вещи или же люди.
Бросать жребии, чтобы узнать правду, ведь правда — воля Божия.
Указывать дорогу к убежавшим верблюдам, ослам и овечьим стадам. Дарить утешение тем, кто лишился верблюдов, ослов или овечьих стад.
Знать все и сообщать другим малую толику этого знания.
Призывать с неба огонь, когда есть в огне надобность.
В крайней нужде пробуждать к жизни мертвых.
Мертвых?
Да, поистине мертвых.
Из преисподней?
Да. Из преисподней.
Однажды умер во храме один из мальчиков, такой же годами, как ты сейчас, Сын мой, мальчик этот хранил священную золотую змейку, которой очищают и освящают царское вино, и никто не знал, где спрятана змейка, мы все без устали и в испуге искали ее, и целых два дня царь не осмеливался пить вино, мальчик унес знание о тайнике с собою в преисподнюю, к мертвым, Нафан тоже тщетно искал змейку, а потом пробудил мальчика от смерти, ибо другого способа не было, звали мальчика Садок сын Адиила, и, воротясь из преисподней, он рассказал, где спрятана змейка.
И где же она была спрятана?
Она была зарыта под порогом одного из амбаров, и никто не мог понять, зачем он спрятал ее именно там, а потом Нафан снова отпустил его к мертвым, в преисподнюю.
Вот так много знала Вирсавия о Нафане, пророке, так много знала она уже спустя несколько лет, а быть может, знала и еще больше, но не хотела говорить, ведь Нафан тоже был близок ее сердцу.
Без пророка царь несовершенен, пророк ведет к нему луч правды, которая его совершенствует.
Давид, стало быть, имел Нафана. Нафан был инструментом, преисполненным Духа, духовым инструментом Господа.
Когда Вирсавия поселилась в доме Давидовом, когда прошло несколько месяцев и все уже видели, что носит она под сердцем царское дитя — сказать по правде, она и не скрывала этого, наоборот, подпоясывала одежду под грудью шитой жемчугом лентой, чтобы видно было выступающий живот, — тогда-то Нафан пришел к царю и сказал:
В одном городе были две женщины, одна богатая, а другая бедная. У богатой было очень много мелкого и крупного скота, который пасся в Ефремовых горах и на равнине Гауранской, были у нее и козы, и верблюды, и овцы, и ослы в изобилии.
А у бедной ничего, кроме одной овечки, из тех, что отвергнуты священниками, слишком она была маленькая для жертвы, и женщина взяла ее к себе, и умащала целебными мазями, и клала мед ей на язык, и давала сосать грудь свою.
Да, овечка стала ей как дочь, ночью спала у нее на груди, днем же, мемекая, ходила подле нее, уткнувшись головой в правое ее бедро, и вот выросла овечка и стала самой красивой, и самой жизнерадостной, и самой привлекательной во всей долине Иорданской.
И они очень любили друг друга, овечка и эта женщина.
И пришел к богатой женщине странник, был это разбойник и убийца, которого мучили тяжкие грехи, и потребовал он от богатой женщины овцу, чтобы принести ее в жертву греха.
Если не подаришь мне овцу, я и тебя убью, сказал он.
Так мучили его грехи, так велика была нужда его в жертвенном овне.
И богатая женщина послала слуг своих к бедной, слуг с копьями, и мечами, и плетьми, и взяли они овечку ее, прекрасную овечку, любимую ее дочь, и богатая женщина отдала ее разбойнику, чтобы тот принес свою жертву.
Достойна смерти эта женщина! — вскричал Давид.
Которая из двух?
Богатая! Та, что взяла единственную овечку бедной женщины!
Та женщина — ты, сказал Нафан.
Нет, сказал Давид. Даже в притче я не могу быть женщиной.
Нафан же твердил: эта женщина есть не кто иной, как ты!
Твои слова не всегда метки, сказал Давид. Часто они не попадают в цель.
В моих притчах есть глубины и тайны, тебе непонятные. Для открытого и ясного притчи не надобны.
Твои притчи необходимо истолковывать, и в этом их самый большой изъян, сказал Давид. Хорошая притча должна заключать толкование в себе самой.