Бегством спасались одни только крысы.
Женщины стояли тесными кучками, обняв друг друга, — наверное, думали, что так смогут защитить себя и спастись.
Возле домов лежали дети, умершие от голода и жажды, большинство лежали ничком, уткнувшись личиком в землю, будто и они тоже выказывали покорность.
А у порога тут и там сидели старики, они разодрали свои одежды и до крови изранили тело свое.
Царь Давид ехал, стало быть, впереди, взор его устремлен был на палаты царя Аннона, туда он направлялся, но не мог он не видеть и безоружных покорных мужчин, крыс, женщин, стариков, мертвые тела.
Следом за ним ехали двое его сыновей — Авессалом, возложив меч перед собой на луку седла, неподвижный и горделивый, обратив к солнцу замкнутое юношеское лицо; Амнон, сгорбившийся и безучастный, усталый от верховой езды, ему хотелось домой в Иерусалим, хотелось пить, и, если бы не царский приказ, его бы здесь не было.
Когда же Давид увидел запустение и страдание Раввы, когда увидел, что все это наяву, когда смрад и жалобы проникли в его чувства, он подумал: Иоав мог бы сделать это вместо меня.
А когда он немного погодя увидел молодую женщину, похожую на Вирсавию, — она стояла на пороге дома и держала в руках плетеную птичью клетку, одинокая, всеми оставленная, глядящая в сторону, будто не хотелось ей видеть то, что поневоле видеть приходилось, — он вдруг ощутил жгучую боль в груди и горле, ведь и волоса у нее были собраны и заплетены, как у Вирсавии; лицо его и глаза как бы опалило огнем, дыхание перехватило, ему захотелось, чтобы мужи Раввы пошли на него с оружием, — воюющий должен иметь противника и врага, не то будет он побежден состраданием и размышлениями.
Но оружие, то, которое Иоав принудил их сохранить, аммонитяне попрятали либо закопали.
И невольно царь еще раз оглянулся на ту женщину на пороге дома.
И уже не мог обуздать щек своих, губ и век — она по-прежнему стояла совершенно неподвижно, держа перед собою клетку с павлиньим голубем, — и он заплакал и застонал так же испуганно, как побежденные.
И не переставал Давид плакать, пока он и народ его брали Равву.
Милхом был царским богом. И хотя каменное его изваяние — с широко распахнутым ртом, который как бы что-то кричал народу, с огромным раздутым чревом — стояло перед царскими палатами в Равве, на самом деле он был незримый бог, он жил в царе. Когда среди аммонитян выбирали нового царя, бог Милхом переселялся в его тело и оставался там до тех пор, пока царь был жив и при власти. Быть может, Бог и вправду был просто властью.
Когда же царь умирал или был побежден, Милхом оставлял его, поселялся в пустом ничто, дожидаясь прихода другого царя. Аммонитяне не припоминали, чтобы когда-нибудь был у них другой бог, они с охотою поклонялись Милхому, приносили в жертву скот и хлеб, а случалось, дарили ему даже своих детей. Но когда нужда в нем была особенно велика, он обыкновенно отсутствовал.
Вот почему, когда цари наконец встретились на ступенях палат, царь Аннон сказал Давиду: мой Бог оставил меня.
Но Давид не ответил, он думал: быть может, Он и вправду оставил тебя. Но быть может, и наоборот: ты оставил Его. Когда умер твой старый отец, я отправил послов утешить тебя, и Урия был одним из них. Ты же обвинил их в том, что они соглядатаи и враги. Ты велел обрить каждому половину бороды и обрезал их одежды до чресл, и не смогли они выполнить поручение, которое я им дал, — разведать Равву. Ты осквернил их и обесчестил, ты уже тогда был безбожником; Бог прежде оставляет человека, а затем вершит над ним суд Свой.
Царь Аннон был в одной рубахе, не опоясанной поясом, тяжелый царский венец стоял у его ног, он замарал лицо свое пеплом и до крови разодрал щеки свои, чтобы показать, что он всего лишь обыкновенный человек.
Позади Давида стояли Амнон и Авессалом, Амнон держал под уздцы Давидова мула.
Я бы рад не смотреть на него, думал Давид. Все-таки он был царем.
И он велел Авессалому и Амнону найти повозку, чтобы увезти на ней в Иерусалим царский венец.
Ты сам навлек на себя погибель, сказал он Аннону. Твое безрассудство и безбожие погубили тебя.
Я был послушен Богу, пока Он был со мною, отвечал Аннон. Но когда Он оставил меня, я не мог более слушаться Его.
И Давид подумал о Милхоме, чье каменное изваяние было позади него, и сказал:
Я не знаю его. Он — идол.
Не приведи Господь стоять перед человеком, который столь явно и обнаженно есть человек, думал он. Этому несчастному ничего не нужно, кроме помилования. Но если Бог не милует его, как я могу помиловать?