Тебе бы надо было пасть на меч твой еще до моего прихода, сказал он. Тогда бы избегнул ты этого унижения. Царь Саул, наш царь Саул, пал на свой меч, когда увидел, что побежден.
Все положено завершать, произнес Аннон, очень тихо и медленно, и в голосе его не было ни горечи, ни вызова. Нельзя оставлять незавершенное, говорит Господь.
Завершишь это не ты, сказал Давид. Это мой жребий.
И он увидел, что Аннон непрерывно шевелит губами, даже когда он молчал, губы его шевелились и кадык ходил вверх-вниз.
Что ты говоришь? — спросил Давид. Я вижу, что ты говоришь, но ничего не слышу.
Я говорю с Богом, отвечал Аннон.
Почему ты говоришь с Ним? Ведь Он оставил тебя?
Я спрашиваю, отчего Он меня оставил, сказал Аннон. Прошу Его смиловаться над нами.
Если бы не обрезал ты одежды моих людей до чресл их, не пришлось бы тебе просить о милости. Точно так же ты мог бы просить горы обрушиться на тебя и холмы — укрыть тебя.
В эту минуту подошел Иоав с воинами, они ждали позади палат, один даже сидел в дозоре на кровле, он-то и сообщал остальным о том, как Давид вошел в Равву, и обо всем, что происходило.
Но Иоав не приблизился к царю, остановился в десяти шагах и смотрел на обоих царей — на победителя и на побежденного, смотрел с таким чувством, будто вошел он в скинию Господню и застал священников в разгар необычайно важного священнодействия.
Я не знал, что чресла твоих послов — святыня, сказал Аннон. Я просто хотел напугать их.
Но дрожь в его голосе открыла, что говорит он неправду, ведь все знают, что чресла мужа — святыня.
Ты знал это, сказал Давид. Святыню может узнать каждый. Святыня имеет особенный запах.
На это Аннон не сказал ни слова.
Но потом спросил, наперед зная ответ:
Ты никогда не был побежден?
Я бежал. Но никогда не был побежден по-настоящему. Поистине побежденным можно быть лишь единожды. Так, как теперь побежден ты.
Мне было бы легче выдержать это, если бы мой Бог остался со мною, сказал Аннон.
Меня Господь хранил всегда, сказал Давид.
И сын мой не придет после меня.
Ты уже решил, кому прийти после тебя? — спросил Давид, и в голосе его слышались любопытство и зависть.
У меня семьдесят два сына, отвечал Аннон. Один из них.
Господь изберет одного из моих сыновей, сказал Давид. Я предоставил это неизвестности. Предоставил выбор Господу.
А что, если Господь отнимет от тебя руку Свою?
Не таков наш Господь. Его присутствие постоянно, ты же видишь, Он сейчас со мной, что бы я ни делал, я не могу освободиться от Него, Он объемлет меня со всех сторон. Пока мы живы, Он с нами. Он непрерывно бодрствует над нами, день и ночь Он наша защита.
Бог оставляет человека именно тогда, когда тот больше всего в Нем нуждается, вздохнул Аннон.
Истинный бог никогда не оставляет своих. Единственный Бог.
Лишь когда он оставляет тебя, понимаешь, сколь он истинен.
Ему бы надобно быть богом побеждающим. Боги поражения суть идолы.
Бог не виноват в моем несчастье. Он просто отошел. Вместе с силой своей и совершенством.
А Давид подумал:
Как долго моя честь пребудет отдана поруганию? Час этой победы приносит мне лишь страдания.
И еще он думал:
Благодарение Господу, здесь нет Вирсавии.
У повозки, которую отыскали Амнон и Авессалом, было два деревянных, окованных медью колеса и кожаный короб, и тащил ее мул. Авессалом один поднял венец и положил в повозку, взял его в руки и на минуту прижал к груди, ведь, что ни говори, был это царский венец. Амнон одной рукою опять схватил под уздцы царского мула, а другой рассеянно похлопал по ляжке мула упряжного.
Аннон посмотрел на Авессалома. Взгляд его был спокоен и сдержан, без злобы и горечи. Разве что малая толика сострадания, малая толика жалости присутствовала в нем, жалость, которую он питал к себе, блеснула в глазах его и упала на Авессалома.
Ты знаешь, что должно случиться, сказал Давид.
Ваша преисподняя, ваше царство мертвых такое же, как у нас? — спросил Аннон.
Царство мертвых не есть царство в обыкновенном смысле, отвечал Давид. Там нет царей. Там все превращаются в тени.
И бога там нет?
Да, и Бога нет.
Вынести все это было совершенно невозможно, и, хотя полдневное солнце изливало на них свой жар, царю Давиду казалось, будто тело его оцепенело от холода, он угадывал в несчастном, побежденном царе нечто присущее, как он знал, и ему самому, но не мог сказать, что это — сиротство и уповающая робость или же страстное безразличие, нет, даже в мыслях своих он не мог выразить, что это, он чувствовал только, что неким таинственным образом оба они повторяли друг друга — он сам в великолепном красном плаще и Аннон, лишенный всей своей царственности. И однако, а возможно, как раз оттого по-прежнему царь.