Что ж, откликнулась Вирсавия без тени насмешки. Ты стал бы царем кротким и добрым.
Я бы терпеливо нес бремя, возложенное на меня Господом.
Да, под твоею державой мы все чувствовали бы себя в безопасности.
Более всего я страшусь того гнева и той ненависти, какие должно проявлять царю. Когда я пытаюсь ощутить гнев или ненависть, мною овладевает одна лишь печаль.
Господь дарует царю силу ненавидеть и гневаться.
Вирсавия поневоле отворачивается в сторону, чтобы он не видел, как она старается подавить смех.
Может быть, облик мой возвысится и станет величественнее, задумчиво произнес Мемфивосфей. Может быть, ноги мои исцелятся. Когда нянька, что несла меня над своею головой, уронила меня на землю, случилось, наверное, вот что: царственность моя вытряхнулась вон при падении.
Нет, лучше оставайся таким, каков ты есть, уверяла Вирсавия. Тебе должно быть тем же Мемфивосфеем, что и теперь.
Не знаю, возможно ли это, жалобно сказал он.
И прибавил: царь должен обладать величием. Сущность его находится между людьми и Богом.
Я бы тоже могла остаться тою же, как теперь, объявила Вирсавия.
Как теперь?
Супругой царя.
Но когда царем стану я, царя уже не будет в живых!
Я могла бы стать царицею новому царю.
Моей супругой?
Да. Твоей супругой.
Но тут Мемфивосфей уразумел, что Вирсавия насмехается над ним, красные его глаза наполнились слезами, он простер к ней сплетенные руки и воскликнул: Вирсавия! Вирсавия! неужели нет у тебя жалости ко мне!
И душа Вирсавии смутилась, и она не знала, что сказать.
А он всхлипывая продолжал:
О возлюбленная моя пава! Как можешь ты говорить со мною, будто я всего лишь глупец и обезьяна вавилонская!
И когда она теперь посмотрела на него и увидела, что это ведь чистая правда — обезьяна вавилонская — и что он плачет от гнева, то смех у нее внутри обернулся печалью и состраданием, и она попыталась утешить его:
Я не хотела обидеть тебя. Не хотела глумиться над тобою или насмеяться.
Ты ругалась надо мною столь обворожительно, что я был совершенно беззащитен.
Прости меня, жалобно сказала Вирсавия. Ведь никто из нас ничего наверное не знает. Может быть, в глубине твоей души живет царь.
Но тут Мемфивосфей сказал, и голос его был тих, однако же тверд, и он поймал ее неуверенный взор горестными своими глазами:
Я человек, и я очень люблю тебя, Вирсавия. У меня лицо человека, со щеками, и губами, и глазами, видишь, сколь я невыразимо хорош, я люблю тебя, Вирсавия.
И, увидев, что он вправду так думает, Вирсавия тоже заплакала, так что, в сущности, он одержал над нею верх.
А Шевания, убежденный, что именно Вирсавия в конце концов решит, кто же придет, говорил с нею благоразумно и просительно:
Каждый день я молю Господа, чтобы Он позволил избрать Амнона. Я даже принес в жертву голубя ради него. Он наполнит царский дом песнями и танцами и избавит угнетенных, ибо несвойственно ему стремление угнетать кого-нибудь, и каждый вечер будут играть для него семь десятков струнных инструментов!
Почему семь десятков? — спросила Вирсавия.
Это единственное число, какое я знаю, признался Шевания.
И Вирсавия вспомнила битву Шевании в Равве — если бы Амнон стал царем, Шевания мог бы получить в приказ войско.
Я говорю тебе, что царь будет жить и властвовать еще тридцать лет, сказала Вирсавия. Наверное не меньше тридцати лет!
Этого я не понимаю, сказал Шевания. Как долго продолжаются тридцать лет?
Он силен, как юноша, сказала она. И даже сильнее, ибо у него есть еще выносливость и хладнокровие, какие дарует возраст, он как жеребец в упряжке фараоновой и как балка из старого кедра. Долго еще никто не придет после него!
Шевания молчал. Потом осторожно проговорил:
Да, никто, кроме тебя, не может знать, как он силен на самом деле.
Поистине так, подтвердила Вирсавия. Никто не знает его силу лучше меня, каждый вечер мне дано вновь и вновь испытать ее и узнать.
Однако же это была не вся правда.
Теперь Давид часто лежал рядом с нею, но не трогал ее; даже когда она была чиста, он мог просто лежать обок, не прикасаясь к ней, клал меч на постель между ею и собой, они убаюкивали друг друга беседою, иногда он читал ей песни, которые пытался сложить в мыслях своих, и она пособляла ему сосчитать число слогов или выбрать какое-нибудь особенно возвышенное слово или помогала тихонько напеть причудливые мелодии, что будут сопровождать слова.
Потом он временами садился в постели и, опершись на локти, поворачивался к ней лицом, и в глазах его она читала горделивый вопрос: