Давид сохранил у себя меч и шлем филистимлянина, шлем находится теперь у прачек, они стирают в нем простыни.
А мужи израильские и иудейские, когда увидели, что исполин Голиаф мертв, поднялись, и воскликнули, и гнали филистимлян до ворот Аккарона, Аккарон — это столица филистимская на границе с Иудеей, в горах.
Семь локтей ростом?
Вправду ли мог быть такой человек?
И копье как столп в царском доме? Не сподручнее ли было бы великану, если великаны существуют, бросать совершенно обыкновенное копье, ведь он мог бросить его с силою десяти обычных мужей?
И пращу Давидову он бы непременно должен был распознать, верно? Даже филистимский исполин не может быть столь несведущим, что не распознает пастушью пращу и не ведает, что она сражает огромных хищных зверей!
И почему он даже щит свой не поднял?
Неужели у необрезанного мужа и вправду меньше хитрости и осмотрительности?
Когда царь Давид первый раз рассказывал мне о Голиафе, я преисполнилась ужасом и гордостью. Второй раз я слушала с большим вниманием, ведь я знала уже конец этой повести, и думала:
Слова совершенно те же, только размеры немножко приросли, там на четверть, тут на палец.
Потом-то я сообразила, в чем дело: от царственности Давидовой все рядом с ним прирастает, даже повести, его величие не попускает, чтобы все оставалось таким, каково оно было.
Может статься, Голиаф и был высок ростом. Но все же был он совершенно обыкновенный человек, ведь меч его отковали спустя много времени после его смерти, дабы подкрепить слух об исполинском его росте. И был Голиаф грузен и неуклюж, Давид сразил его камнем из пращи с близкого расстояния и сделал это очень ловко. Но это вовсе не чудо Господне, а подвиг пастуха из колена Вениаминова, и только, деяние, каковое было Давиду вполне по силам.
Вот так я часто думаю теперь о Голиафе, ужасном исполине из Гефа.
Авесалом напал бы на него с мечом. Быть может, сразил бы, быть может, нет.
_
Последний раз упражнялась Вирсавия с луком своим у Авессалома. Теперь она могла пробить двойную кожу с расстояния в тридцать шагов, руки ее и пальцы более не дрожали, когда она стреляла, и она перестала зажмуриваться в тот миг, когда отпускала тетиву.
Был день накануне стрижения овец; они говорили об Амноне, и она сказала:
Вот уж два года миновало.
Авессалом, однако, не сказал ничего.
Я не понимаю твоего терпения, продолжала она. Терпение может перейти в забвение.
Но он молчал.
А забвение переходит в прощение. Скоро ты станешь угощать его за твоим столом.
Но он как бы не слышал.
Плоть на Фамари пропадает. Она ходит в твоем доме как тень, Авессалом. Помнишь ли ты, как вожделенна она была и красива? Сестра твоя Фамарь?
И она помолчала в ожидании ответа, а лук в ее руках был натянут для выстрела.
Нельзя просто ждать случая, Авессалом! Мы сами должны создать случай, который нам нужен!
Подними плечи! — сказал он. И лук выше на пядь!
Тут Вирсавия пустила стрелу, и полетела стрела со свистом, и пробила глаз львиной шкуры.
Потом она опустила лук, и тогда только руки ее и пальцы задрожали, и она зажмурилась.
Авессалом.
Он ничего не сказал, но она чувствовала теплоту его тела, он, избранный, стоял позади нее, так близко, что она ощущала его дыхание и жар его взгляда, а когда в ворота повеял легкий ветерок, она услышала, как тяжелые волоса Авессалома заколебались, зашелестели, она чуяла запах его кожи и потного пояса на чреслах.
Авессалом!
Один-единственный шаг назад — и она оказалась бы в его объятиях.
И он наконец прикоснулся бы к ней, и она оперлась бы плечами о его грудь.
Всего один короткий шаг.
Но когда она все-таки сделала этот шаг, когда в конце концов не совладала с собою и то ли как бы споткнулась, то ли как бы отпрянула назад, все произошло совершенно не так, как она со страхом и вожделением это себе представляла.
Он поднял ладони свои, и прижал к ее плечам, и оттолкнул ее от себя, будто мертвый предмет, будто незачем ей искать опоры, будто плоть ее внушала ему неприязнь и отвращение.
Он отверг ее.
И она бросила лук на землю и оборотилась к нему, пыталась увидеть его и не могла, лишь смутно различала его черты, волнующаяся завеса тьмы пала на ее глаза, рот наполнился пеною, горло свело судорогой. И в изумленной беспомощности она потянулась к лицу его, к этому лицу, которое внезапно как бы утратило все приметы и сделалось гладкой поверхностью, пустым зеркалом, и она вцепилась в эту поверхность скрюченными, напряженными пальцами, ногти оставили глубокие борозды в коже его и плоти. И он не воспротивился этому, подставил свое лицо, будто готов был принести его в жертву ради нее, и, только когда уже не мог более терпеть и решил, что она достаточно наказала его, он перехватил ее запястья и отстранил ее, кровь текла по лицу и в глаза, а он все держал Вирсавию, пока тело ее не расслабилось и из глаз наконец-то не хлынули слезы.