Отвергнутая царица.
Так они стояли несколько времени, растерянные и испуганные, неведомая сила швырнула их в эти обстоятельства, быть может, то было священное волнение, и обоим теперь надлежало ощупью возвратиться к началу и самообладанию, но в конце концов он отпустил ее и отступил на два шага, а потом медленно отошел к львиной шкуре, чтобы отвязать ее и свернуть, движения у него были твердые и размеренные, как всегда, и, если бы не кровь на лице, никто бы не догадался, что случилось с ним нечто диковинное или роковое.
Вирсавия же бегом устремилась к царскому дому. И велела подать воды, она должна была вымыться дочиста, раз, и другой, и третий омывала она глаза свои и губы, скоблила руки свои и ногти, терла их друг о друга, как будто происшедшее между нею и Авессаломом оплеснуло их обоих нечистым потоком, у нее была мочалка из иссопа и льняное полотенце, и она не перестала мыться до тех пор, пока кожа ее не забыла Авессалома и не начала гореть как опаленная огнем.
Затем она призвала к себе Шеванию: настала пора отдать в жертву Корвана, павлиньего голубя. Пусть Шевания отнесет клетку к священникам и скажет, что это царицын голубь.
Но Шевания медлил.
Ты же так любила его, осторожно сказал он.
Он смешной и глупый, отвечала Вирсавия. И старый. Если я не принесу его в жертву, он в скором времени умрет от старости.
Никогда не видел я птицы красивее, сказал Шевания. И тебе будет недоставать его песен.
Он не поет. Он воркует, и только. Когда царь Давид был молод, у него была птица, которая умела передавать звук меча на точиле и пение тетивы.
Она сказала это, как бы желая просветить его: дескать, бывают птицы для любых мыслимых надобностей и случаев, но Корван не та птица, какая нужна ей теперь.
Он — жертва всесожжения? — спросил Шевания.
Да. Жертва всесожжения.
А потом она добавила:
И жертва обетования. Необходимые молитвы я сотворю сама, в одиночестве.
И когда Шевания пошел прочь, прижимая голубя к груди, будто хотелось ему защитить птицу и неким таинственным образом сохранить ее для Вирсавии, тогда Вирсавия тотчас вознесла молитву Господу, она воздела руки свои и повернула их ладонями вверх, как обыкновенно делал Давид, и попросила, чтобы постигло Авессалома то, чего он заслуживает, чтобы никоим образом не был он избран или был избран так, как павлиний голубь Корван; она закрыла глаза и сказала: он лжив и ненадежен, никогда не полагайся на него, он ядовитая змея, обернувшаяся посохом.
Авессалом же пошел к царю Давиду, ведь одному из сыновей должно было спросить его: пойдешь ли с нами на стрижение овец? И царь ответил, как отвечал последние десять лет:
Нет, я остануть в моем городе.
И Авессалом сказал то, что полагалось ему сказать: мы просим тебя, царь, ехать с нами. Ради плодовитости овец и блеска шерсти.
И царь ответил, как ему полагалось: в моих сыновьях плодовитость моя.
И более он не сказал ничего.
Авессалом смотрел на Давида: царь полулежал на коротком своем ложе за вышитою ширмой из тех, что слуги всегда расставляли вокруг него, ширмы эти были украшены птицами, и плодовыми деревьями, и ползучими змеями, и никто не знал, от чего они должны защищать царя; итак, Давид полулежал на ложе, свесив грузное чрево на козье покрывало, и щурился на Авессалома, будто на неприятно яркий светильник, правая рука его и плечо едва заметно подрагивали, ибо ему стоило большого труда удерживать тело свое в таком положении. Авессалом с удовлетворением увидел, как состарился отец, каждый раз, когда он теперь встречался с ним, он замечал в лице его какую-нибудь новую морщину, складку под глазами или у рта, лишнее старческое пятно на иссыхающей коже. И глаза западали в глазницы все глубже, лицо все чаще казалось рассеянным и даже равнодушным, быть может, он упражнялся в раздумьях и безразличии, чтобы легче было перенести чахлость и гибель.
Что случилось с твоим лицом? — спросил царь.
Авессалом провел ладонью по царапинам, которые уже успели подсохнуть.
Я на полном скаку въехал в заросли роз, ответил он. И запутался волосами в ветвях теревинфа. Мул же испугался розовых шипов и убежал прочь.