Выпил он полные бурою бурей чарки —То есть стаканы – в количестве трёх единиц.Вот почему кружили над ним чайки,Вылупившись из горящих в люстре яиц.
Журналистка
На Надю напали. Знает злодея онаВ лицо и даже по имени – это сплин.Жертва три дня пьяна, ей почти хана:На поникших ветвях волос отцветает хна,Рот, разверзаясь дуплом, и поёт – как лает.Надя вся в деда – жжёт в сорок пятом Парламент:Но – доме,а не году;не Рейхстаг, а «Slim».Пир: паровозом дымит; в паре ваз – окурки,Съедена яблок пёстрая конопать.Надя на кухне – в тоске и дурацкой куртке,В нетопленом доме под номером 45.
Чтобы согреться, держит ладони надСинью кувшинок, цветущих из глади плиты.В нынешней Надя системе координатВсеми забыта, то есть мертва, как латынь.
Стынет она, в незамужнюю мышь замшéвИ порядком, конечно, пообветшав.Дзынь!.. «Всяк оставь Надежду входящий… вызов».Дзынь!.. «Ё-моё. Алло?» – Надин голос высох,Словно… Но речь не об этом. Звонит шефИ – поди, матом – сварливо, как падишах:– Где тебя носит?! Редакция на ушах:
Номер-то два часа как должен – в печать!– Павел Сергеич!..– Молчать!И опять:– Молчать!..Текст чтобы выслала через пятнадцать минут!
Пряник – съедобно-конечен. А вечен – кнут.
Падает Надя за стол, к монитору – ползком;Искры последний пускает в глаза песком.Надины руки похожи на птичьи лапы:Обе – на клавиатуре, хозяйка – на нервах.Будит она артель изголóвных негров,После включает солнце настольной лампы,Поняли б, дескать: оно ещё высоко.
Рать – за работу. Под гул, доносящийся с улицы,Наденька рать подгоняет, вслух матеря.Речь не об этом: в срок перед ней красуетсяВытыканный, свежевытканный материал.
Шеф перезванивает, восхищаясь умницей:Эдак бы сразу, мол. Сразу – да без нытья.
Наденька слушает речи, как воды вешние:Слушает о повышении, как о повешении.А в голове снова спят чернокожьем телСплётшиеся кучно, чтобы – тепло,Мысли – неразличимые в темноте.
Надя зевает: дуб разевает дупло.
Деду
Вечер. Дед присел на постель, гладит моё плечо.Я – на боку, и обои глазам сказку свою рябят.Нынче вещаю (нет новостей!) пусто и ни о чём:Слушает дед про чьего-то пса и про каких-то ребят.
Он, по обыкновению, тих: молча сидит со мной,Но спине от него тепло и плечу моему.– Дед, не поверишь: тот странный тип – Катькин-то брат родной!..Дед, я устала писать диплом! Как там?.. «Горе уму»!..
Он, как всегда, не спешит ничуть: ждёт, пока не усну —От бесконечно мирского шоу не оторвусь, словно тромб.Рябь темнеет; я бормочу:
– Как встречают веснуТам,куда ты ушёлв девяносто втором?..
Актёр
Горячий, как сердце, огромное боем неровным,И бурый лицом, как гранитно-рябой обелиск,Увидел он, выйдя на бис из тяжёлых кулис,Не тысячи ртов, искривлённых утробным рёвом,
Не тысячи рук, пьяным лесом росших в него —В него, а не в небо – из темени зала тесного…Увидел другое – и понял, что был – немой,Глухой, словно та скорлупа, что внезапно треснула.
Вот парень-ровесник, какому дорос до плеча,Вот сам – семилетний и жалкий, в пальтишке куцем;Солёная боль надтреснутого: «Получай!..» —Шальным гонораром за гонор, который – искусство.
Вот запах отца, густой, как гречишный мёд,Как строгие брови его же и ранняя проседь,Как голос, что жаром – в глаза: «Ну-ка, сына, вперёд!Чем, сына, держать-то трудней, тем позорнее бросить!..»
Он вышел на бис и увидел тот тяжкий басИ маминых бус бирюзу, голубой улыбкоюНа первом ряду. Вспомнил майку – душную, липкую,В которой однажды вырвался в первый раз
На сцену… Теперь он вышел на бис и в залМальчишкой глядел – звонкоглазым да седоусым.Ему было семьдесят. Как отец бы сказал,«Что бросить не сдюжил, то и зовётся – искусством».
«Бойся не той, что в муках, не той, что в бою…»
Бойся не той, что в муках, не той, что в бою,И не шальной, напророченной – в двадцать семь:В славную вечность я выращу суть твою:Брагу спасу, а сосуда не жаль совсем.
Вдребезги – тело? Сжавшись в единый нерв,Брызги тебя – с колючих слижу осколков,Чтобы выкричать дух твой, им опьянев,В небо, которое слышало – скольких, скольких?..