— Это не так, — зашептал Ромул, чувствуя, как остывает кровь, и он становится холодным и фиолетовым, словно утопленник. Глаза Рема сверкали перед ним, будто в них отражался Георгиевский зал с зажженными люстрами и золочеными надписями. — Это ложь!
— Включи телевизор, глупец! Посмотри, что творится!
Ромул на ощупь взял пульт, нажал наугад кнопку, и черное зеркало экрана наполнилось синевой — той особой лазурью, какая сияет на картине Грабаря «Март». Во весь экран говорило, шевелило губами, моргало глазами лицо диктора, который заглядывал в рукописные странички и читал обращение:
— Мы сорвем с него маску, но под ней откроется другая. Сорвем и ее, но под ней снова маска. И ее сорвем, и снова маска под маской, и так бесконечно, пока не откроется зияющая пустота. Он — пустота, ноль, ничто…
Услышав это, Ромул враз успокоился. Узнал в тексте свои собственные, предложенные литератору Минтаеву пассажи, и возликовал. Рем разыгрывал его, выкраивал для себя лишние мгновения жизни. Дисциплинированный диктор с властными интонациями государственного вещателя зачитывал его, Ромула, обращение к нации, ставящее вне закона узурпатора Лампадникова.
Однако губы диктора продолжали шевелиться, слова властно и жестоко рокотали:
— И его, Долголетова, попытка совершить государственный переворот — тоже ничто, полный ноль. Народ никогда не потерпит над собой того, кто столько лет издевался над страной, душил свободу, отправлял за решетку лучших и талантливейших людей, мечтал возродить сталинизм. Заговор Долголетова провалился, как дурная и преступная попытка…
Это казалось безумием. Одно подменялось другим. Одно содержало в себе иное, прямо противоположное. В зайце таилась утка, в утке заключалось яйцо, в яйце хранилась игла, на игле угнездилась смерть, в смерти присутствовала непостижимая сущность, замыкавшая абсурд бесконечных превращений и вновь приводящая к зайцу. Какая-то страшная, необъяснимая карусель обнаружилась и вращалась в сознании Ромула. Диктор властно вещал:
— Ничтожный лукавец, кукушонок, выпавший из чужого гнезда… — Эти знакомые слова опять было породили у Ромула надежду. Но за ними последовало совсем иное: — Он собрался установить диктатуру, отобрать наши накопления, направить их на танки и пушки, чтобы снова Россия превратилась в осажденную крепость, подобно Северной Корее, где людей морят голодом и расстреливают за любое неосторожное слово…
— Но как же Минтаев? Он получил гонорар, я авансировал его книгу в лучшем издательстве России!
— Зря верил интеллигенции. Она продажна. Все эти режиссеры и актеры, звезды шоу-бизнеса и демократические литераторы — липкая пакость. Я переплатил ему всего лишь триста долларов, — смеялся Рем, наслаждаясь корчами проигравшего соперника. Диктор, между тем, продолжал:
— Заклинаю вас Святой Русью и всеми русскими витязями, и гренадерами, и ополченцами, и пехотинцами сорок первого года, — мы раздавим русским каблуком этого кровавого клопа. Сделаем Россию великой, демократической и свободной, чтобы чувствовать себя в единой семье с другими народами мира. А предателю и насильнику — смерть!
Этим завершалось обращение к народу, которое, видимо, зачитывалось не в первый раз. Едва оно завершилось, вновь в небесной лазури возникла голова того же диктора, и зазвучали чеканные, как затвор винтовки, слова.