— Начинайте, — распорядился Джейк в микрофон. И когда свет в просмотровой погас, повернулся ко мне: — Вы сейчас увидите их последний номер, Б.Д.
…Чистое голубое небо на экране, томные, ленивые аккорды гитары. Камера медленно ползет по небу: легкие белые облака, маленькое, бесконечно далекое солнце — не солнце, а крошечная светящаяся точка. Эта точка подплывает к центру экрана, и в этот момент в аккорды электрогитары вплетается тихое жужжанье ситара. Медленный, очень медленный наезд на солнце. И чем больше становится его шар, тем громче жужжанье, гитара смолкает, и начинает отбивать ритм барабан. Громче, громче гудит ситар, и жестче стук барабана, и все быстрее, быстрее, а солнце продолжает расти, и наконец весь экран заполняет невыносимо яркое сияние. Ситар и барабан словно обезумели, но, перекрывая их, звучит голос — словно стон больного в горячечном бреду:
— Ярче — тысячи — солнц…
Свет чуть бледнеет, из него проступает прекрасное лицо женщины с темными волосами, огромными глазами и влажными губами, и вдруг на звуковой дорожке остаются только приглушенные воркующие звуки гитары и тихие голоса:
— Ярче тысячи… тысячи солнц!
Лицо женщины расплывается, вместо него на экране — «Четыре всадника» в черных одеждах, и мелодия, возникшая с появлением лица женщины, переходит в минор и звучит уже как погребальная песнь под аккомпанемент скорбных, отрешенных аккордов электрогитары и тоскливого гуденья ситара:
— Мир темнеет… темнеет… темнеет.
Монтаж вставных кадров:
Горящая вьетнамская деревня, убитые женщины, дети…
— Мир темнеет, темнеет, темнеет.
Горы трупов в Освенциме…
— И ночь!
Гигантские кладбища машин, на переднем плане — худые, как скелеты, негритянские ребятишки в лохмотьях…
— Я умру…
Охваченное пламенем негритянское гетто в Вашингтоне, на заднем плане — туманный силуэт Капитолия…
— …не увидев рассвета!
Огромное, во весь экран, лицо «всадника»-солиста, сведенное судорогой отчаяния и экстаза. Ситар играет в дубль-ритме, горестно плачет гитара, и «всадник» кричит в исступлении:
— Но я еще жив, и дай мне пройти этот путь! Скорей, я зову вас с собой, остались мгновенья!
Снова лицо женщины, но бесплотное, прозрачное, сквозь него бьет беспощадный желтый свет. Все быстрее рокочет ситар под обреченное рыданье гитары, и «всадник» заходится в неизбывной муке:
— И вспыхнет огонь, великий огонь озарит мое небо!
На экране — ничего, кроме жесткого, ослепляющего света…
— Смерть! Хаос! Ничто!
Экран мгновенно гаснет. Через несколько секунд чернота начинает высвечиваться вдоль горизонта тусклым синеватым заревом…
— Пусть вспыхнет огонь… великий огонь… наш последний свет… Никто не вернется, чтобы снова пройти этот путь!
Музыка смолкает. В полной тишине экран освещается взрывом чудовищной силы. Рвущий барабанные перепонки грохот. Медленно разворачивается зловещий гриб атомного облака. Под слабеющий гул и рев оно наливается огнем. Снова, на этот раз едва различимое, проступает сквозь атомное облако лицо женщины. И, заглушая рев, с непристойным благоговением шепчет голос:
— Ярче тысячи… Боже великий, ярче тысячи… тысячи солнц!
Экран потух, в зале зажегся свет.
Я видел и глядел на Джейка. Джейк глядел на меня.
— Какая мерзость, — наконец произнес я. — Меня просто тошнит.
— Вы ведь не согласитесь показывать ее людям, правда, Б.Д.? — тихо спросил Джейк.
Я быстро прикинул. Номер занял минуты четыре — четыре с половиной… пожалуй, можно попробовать.
— Вы правы, Джейк, — решил я. — Мы не станем показывать людям этот бред. Вырежем номер и втиснем еще какую-нибудь рекламу. Время будет покрыто полностью.
— Вы не поняли, Б.Д., — ответил Джейк. — Контракт, который навязал студии Херм, не позволяет нам ничего менять. Мы показываем все как есть или вообще ничего не показываем. А пленка вся такая.
— Что значит — вся такая?
Джейк заерзал на стуле.
— Эти ребята… понимаете, Б.Д., они больные…
— Больные?
— Они… видите ли, у них навязчивая идея, они влюблены в атомную бомбу. Все, что они делают, бьют в одну точку.
— То есть, значит, что же — вся пленка такая?
— Вот именно, Б.Д. И мы показываем этих маньяков ровно час или не показываем вообще.
— С ума сойти.
Мне хотелось сказать Джейку: «Сожгите ленту и спишите миллион долларов в убыток». Но я знал, что эти слова будут стоить мне места на студии. И еще я знал, что не успеет закрыться за мной дверь, а на моем месте уже будет сидеть человек, который не пойдет против воли начальства. Начальство же, судя по всему, просто выполняет волю еще более высокого начальства. Стало быть, все бесполезно. И выбора у меня нет.