Но на поиски убийцы несчастной женщины меня подвигли не угрызения совести. По правде говоря, я собирался лишь пристыдить его публично, поскольку он был всего-навсего солдат, да к тому же, по матери, негр. Но в ответ на мои увещевания он стал божиться, что от преступления своего даже получил удовольствие, так как жертва его — самая обыкновенная шлюха, которую небо решило покарать, послав ей сына-альбиноса. И поскольку все, казалось, одобряли его, он подозрительно, с видом превосходства, посмотрел на меня и сказал: «Может, ты защищаешь ее потому, что она называла тебя «брат мой»?» Вот тут-то, наверно, я и заколебался, а он тем временем все говорил, что раз совесть его совсем не мучит — значит, его направляла рука всевышнего. И добавил: мол, жалеет только об одном — надо было уж заодно прирезать и ее ублюдка-сына. «Меня бы мигом тогда повысили в чине. Правда, и теперь еще не поздно», — самодовольно заключил он.
В ту пору отец Фидель взял уже под защиту несчастного малыша. Я женился — так человек прикладывается к бутылке, чтобы забыться. Время от времени я отправлялся на розыски Кондело — альбиноса, — но если он и подпускал меня к себе, то идти ко мне в дом всегда отказывался; позже я узнал, что приходить ему запретила моя жена — из страха, как бы ребенок, которого она ждала, не родился альбиносом… Впрочем, если бы я мог знать, каким он вырастет, я заставил бы ее избавиться от этого ребенка. Ты видел моего сына, чужеземец?
Голос Ондо звучал все тише, он вел свой рассказ устало, монотонно — в тон унылому шуму дождя, и Кабаланго почувствовал, что вырывается из мистической атмосферы хижины и слова старого ассимиладо, пытавшегося разобраться в душах человеческих, теряют силу.
— После того как отец Фидель отвернулся от Кондело, начальник почты продал мальчишку одному соба. Так что если теперь они его схватят, то, наверно, принесут в жертву.
Кабаланго закашлялся.
Когда, сплюнув, он обернулся, старик Ондо стоял на коленях и благоговейно целовал ему ноги. И вдруг обратился к Кабаланго со страстной, душераздирающей мольбой:
— Не покидай меня, чужеземец. Один я чувствую и вижу их; и они знают, что я совсем один. Они недовольны тем, что я тебе все рассказал. Только и ждут, когда ты уйдешь, чтобы обрушить на меня ненависть свою и захватить в свои сети мою душу. Разве ты не слышишь, как она на плечах моих взывает о помощи? Помоги мне, чужеземец, спасти ее. Молю тебя.
Кабаланго выбежал под дождь, унося с собой тягостное воспоминание о несчастном, распростертом на грязном полу своей хижины в неистовой попытке спасти свою душу.
Собака семенила впереди, опустив голову, принюхиваясь к вьющейся в траве тропинке. Следом бежал альбинос, с наслаждением вдыхая напоенный свежестью воздух. Он приостановился, укрывшись за ветвями, прислушался и, успокоившись, в приливе радости снова пустился в путь. Однажды отец Фидель рассказал ему про человека такого доброго, что птички слетались к нему и клевали пищу у него из рук. Л почему же он, Кондело, всегда внушает им страх?
— Ведь я никогда не причиню вам никакого зла, — сказал он, обращаясь ко всем птичкам на свете. Он долго раздумывал над этим, прикидывая и так, и сяк, потом с грустью, как человек, отвергнутый себе подобными, сказал: — Вас тоже пугает цвет моей кожи, да? Но вы спросите у Терпения.
При звуке своего имени собака оглянулась, подбежала к нему и потерлась о его ноги.
— Я вот говорю птицам, что ты не обращаешь внимания на цвет моей кожи. Слушай, Терпение, ты ведь зверь, может, ты понимаешь их язык. Расскажи им, что мы с тобой задумали сделать, когда доберемся до нашей мамы. Но только погоди, дай нам хорошенько спрятаться. Не то ты своим лаем еще наведешь на наш след людей… Сегодня вечером, к примеру, ты выйдешь из нашего укрытия и с верхушки дерева, на которое я помогу тебе взобраться, позовешь птичек. А когда они прилетят, я тихонько приближусь и, пока ты будешь говорить с ними, стану гладить их по головкам, они поймут: я — добрый, и тогда мы все возблагодарим ночь, которая умеет уравнять все цвета… Господь бог, сотворяя человека, должен бы был приклеить сердце ему на лоб. Тогда мелким тварям легко было бы узнавать, к кому можно приближаться, а к кому — нет. Мы скажем об этом нашей маме и еще попросим у нее большое поле с хорошенькими домиками, где поселятся те, на кого охотятся люди.