"Он", - я сказала первое, что попало в голову.
"Представляешь, как Он устал от человеческих дум. Ему же буквально каждого приходится разуверять. Каждому объяснять, кто и чем на самом деле думает и зачем..."
"Что мне делать?" - я ослабела окончательно, и даже эти запоздалые откровения второго рыжего не возбуждали во мне интереса к продолжению жизни. Я готова была смеяться над собой и всей своей прожитой жизнью, но тут, в этой первой посмертной приёмной всем было как-то не до смеха. Тут вообще не пользуются юмором; как выяснилось, исключительно земной штуковиной. А этот, второй рыжий, похоже, вообще дьявол.
"Делать уже нечего. Попробуй вернуть свою норовистую душу, если её уже не перехватили... Может быть, на этот раз успеешь..."
Я упала на колени.
- Отдайте... - попросила их я. - Меня отдайте. Я виновата, прости Господи, я главного не сделала, не написала вишнёвый луч... я всё камень искала... не тот и не там... Но вишнёвый луч нужен, всем, и я приготовила слова... Господи помилуй... - я попыталась молиться. Поздно.
______________________________________
* Второй рыжий - одно из традиционных клоунских амплуа.
______________________________________
ВИШНЁВЫЙ ЛУЧ
Вот же он, вот он, лучик; эта бывшая точка летит ко мне, расширяется, разливая море кипящего вишнёвого света, и я захлёбываюсь холодом этого света, океана, где берега губошлёпы багровые, облака.
Я понимаю, это граница, а куда вы меня теперь тащите?..
- Обратно? Я и есть вишнёвый луч?! Я поняла, я тоже свет. Да? Нет? Нет, свет не имеет значения, я поняла. Господи, пусти меня туда ещё раз, я больше не буду. Прости Господи, помилуй меня Иисусе Сыне Божий рабу твою грешную...
И я заплакала, как ребёнок, у которого отняли даже не мать, а самое дорогое - игрушку.
Любимую игрушку: разум.
Все скукоженные клетки тела вдруг расширились, вспыхнули, лопнули, как монгольфьеры, но их ядра вырвались и тяжко поплыли сами вверх и во все стороны, и я увеличилась до размеров видимого мира, всем телом пережив и разлёт галактик, и обратное схлопывание взрыва. Не такой уж он, оказывается, был большой.
И я поняла, что всё было именно так в день творения. Просто мы не всё запомнили.
Впрочем, нам и не узнать всего, как ни трудись физика. Нам и не надо. Не утилитарно это.
Не надо нам знать, как Он творил. Не дано и не будет, и не пытайтесь. Не...
Покалывает, везде по иголочке, но уже не так больно. Ощущение, что электромясорубка, в которую меня только что засунули всю целиком, вдруг остановилась.
Потом её запустили в обратную сторону, и мои части, ещё не фаршированные, но изрядно помятые, вновь ищут друг друга, будто по анатомической схеме-шпаргалке.
Хрипя натужно, как муравей, перетаскивающий слона, плюхнулось что-то на мою грудь: это бабушка, рыча мне проклятия, упала вниз, вернулась ко мне, прихватив самые тяжёлые полнеба.
Душа безрадостно и грузно вмялась, встала на место, а я вцепилась в неё, как мать в ребёнка, и, вновь ощутив свои руки телесные, затолкала душу в сердце поглубже. Всё, не вырвешься, пока я сама не решу родить тебя. Сиди тихо.
Съёжилась она и не посмела возразить.
Наверное, я чем-то её, душеньку, наконец, напугала.
Потомуч охрип, хохоча надо мной. Лёжа на бархатной скатерти в каминной у Джованни, он разглядывал мою заплывшую физиономию, и даже семь веков расстояния не ретушировали грубые черты.
Потомуч перекатывался по столу, заворачивался в листы хозяиновой рукописи, даже пометки там делал, меняя героев и героинь, и всё не мог собраться с силами и выговорить нам всё, что думает о людях, пишущих выстраданные книги. Страдания наши заставляли добродушного Потомуча корчиться в стенобитных припадках громоподобного, прямо-таки олимпийского хохота. И стрелы летели на землю.
Джованни остался один. Окно, вишнёвый луч, рукопись, начинается день, приближается смерть. А бессмертие вежливо покашливает у порога. Вызывали? Служба доставки. Праздничные скидки. Вам упаковать?
ЭПИЛОГ
Вчера профессиональный философ говорил со мной о высокой глубине. Мы сидели в кафе, пили чай.
- Есть молчаливые люди, которые ходят где-то рядом, но не говорят, а только слушают. Им незачем говорить. Глубина!
- Я уже не интересуюсь глубокими молчунами, - сказала я философу, - пусть молчат себе на здоровье. Мне, напротив, и поговорить-то не с кем.
Конечно, воспитанные люди так не ведут себя, но мне повезло, и мой собеседник оказался джентльменом:
- А вдруг там, в молчаливо молчащих, так глубоко, что страшно заглянуть! - мечтательно сказал доктор философских наук.
- Во глубине, столь таинственно декорированной, живёт жестокость, одетая в самые чистые, древние формы гордыни.
Философ слушал очень внимательно, и я решилась:
- Молчат по-настоящему - только мудрые. Или наоборот, те, у кого, извините, сердце разбито вполне, а не для эстрады. А от той глубины, на которую вы намекаете, молчат, а точнее, помалкивают, интеллектуальные пижоны и пижонки. У нас их ошибочно зовут интеллигентами.
- А как надо звать их? - вполне серьёзно уточнил философ.
- Инвалиды картезианства. И платить пособие, чтоб из дому не выходили. Пусть молчат и думают у себя на кухне. Пусть жестоко бьют своих собственных тараканов.
- Интеллигентность как группа инвалидности по заболеванию "неокартезианство"? Занятно. Некогда об этом не думал. Интересно, как в этом смысле выгляжу со стороны я?
- Вы любите женщин? Вы очень озабочены презентацией своей личности? Вы нуждаетесь в повседневном понимании со стороны всех-всех-всех? Ответьте на эти вопросы и вы приблизитесь к пониманию.
- Я хочу всё испытать! - воскликнул он, очевидно не задумываясь о формах жестокости. - Всю жизнь. Жить!
Он был природный красавец, умница и профессор пяти университетов. Я залюбовалась. Какие глаза!..
В кармане тут же пискнул Потомуч: "Ты их ещё со звёздами сравни! Я побегу за мылом и верёвкой!"
Прекрасный философ тем временем разглядывал меня:
- А как вы думаете, о чём действительно стоит думать?
Я обрадовалась необыкновенно и счастливо. Впервые за долгие годы я услышала от человека вопрос, на который мне хотелось ответить.
- О Боге. О тексте, который надо принять от Него. Указания, знаки. И - как ответить Ему; чем ответить; что сделать в ответ.
Выдав это, я вздрогнула: гордыня. Я опять сказала страшную глупость. Потомучик облил бы меня самым вязким презрением.
Философ улыбнулся:
- Мадам - пророк? А как вы узнаёте, что правильно поняли Его? - спросил философ, услышав мои мысли. - Где критерий? У Моисея было чудо на чуде, столп облачный, столп огненный, и воды расступались, и манна сыпалась, и то ему неоднократно приходилось нервничать, поскольку народ не понимал очевидного. Вы-то что? Бегаете со звукозаписывающей скрижалью? Где она? И что там у вас в начале?
Правильно. И отвечать надо обязательно. Отступать некуда, ведь мы ещё вчера договорились поговорить.
- Есть у меня один чёткий критерий. Но - мой личный, никому не рекомендую. Если я понимаю плохо, неполно и неправильно, то меня бьют. Видите шрам? - я предъявила ему шрам над глазом. - Мною управляют через тело. Или камень дают, подержать... У меня теперь очень странное тело. Столько шрамов повсюду, что даже любовника не заведёшь: испугается, заикаться начнёт, или замолчит...
Он посмотрел на мой левый глаз и предложил ещё чаю. Я согласилась.
Мне стало стыдно.
Москва, 2005 год