Юрка пошел обратно и не без труда отыскал Полину с Лизкой, съежившихся от холода около вещей.
— Так, — кутая лицо в воротник и повернувшись спиной к ветру, сказал Таран. — Разберемся с вещами. Я беру автомат и большой мешок. Лизка — корзинку, кошку и кейс. Полина — мою сумку. Я иду впереди, вы — за мной, по моим следам. Пошли!
Дорогу, по которой ехали, нашли довольно быстро. Хотя если б еще немного промедлили, то это вряд ли бы удалось. Колеи замело так, что они выглядели как едва заметные рубчики на снегу. Еще чуть-чуть — и поземка их совсем загладила бы.
Самое ужасное — Таран чувствовал, что вот-вот полностью потеряет ориентировку. Более-менее твердый снежок на месте колеи прощупывался все труднее. И дорога, так хорошо различимая при свете фар, практически слилась с окружающей метельной круговертью.
Но было и другое. Ветерок тут был совсем не шуточный. Наверно, для тундры какой-нибудь это была и не пурга вовсе, а легкий снежок, но ведь Таран-то не в тундру собирался, а в Москву. Считал, что куртки, свитера и джинсов вполне хватит. Вязаная шапка, конечно, уши прикрывала, но уж больно тонкая была. В общем, хорошая вьюга — она и в средней полосе — вьюга. Таран с некоторым опозданием подумал, что не стоило ему топить джип, а надо было попробовать проехать на нем этот километр и «еще чуть-чуть». Но теперь, как говорится, «снявши голову — по волосам не плачут».
Его пальцы в ботинках явно занемели от холода, ветер пробирал через джинсы до костей, а нос и щеки явно надо было оттирать. Спутницы ныли что-то себе под нос и действовали на нервы.
— Ох, знала бы, что так холодно будет, так не выбросила бы валенки! — пищала Лизка.
— О, я же говорила! Я же говорила! — стонала Полина, то и дело сметая снег с очков.
В другое время Таран наорал бы на них, но сейчас язык не поворачивался. Права ведь была Полина, точно права! Если б они и впрямь пошли по обратной дороге до развилки, а потом — на деревню к бабушке, то и пяти верст не протопали бы…
А тут они все-таки смогли добраться до леса. Там мело не так сильно и колея сохранилась получше. Но все равно ноги то и дело проваливались в снег. Да еще и тяжеленный мешок с ворованными деньгами пригибал к земле, ремень автомата шею гнул… Так бы и сел в снег, передохнул бы. Но Таран боялся — сядешь и не встанешь. Это прошлым летом, когда Юрка тоже ночью по лесу бегал, можно было и присесть, и прилечь, и даже заснуть под кустом в любой момент. Мог, конечно, простыть от сырости, но жив остался бы. А сейчас — фиг! Ляжешь, заснешь — и только к весне оттаешь…
Ему уже казалось, будто они пятьдесят верст идут по этой дороге. Теперь он думал только об одном: не прозевать бы эту просеку! А она должна быть через километр направо.
Но нет, он вовремя рассмотрел, что от широкой колеи влево сворачивает узкая. Точнее, наоборот, эта узкая колея была оставлена ныне потонувшим «Ниссаном», когда фиксатый с братками уезжал на дело. Таран сейчас уже не сомневался, что если б он тогда повернул налево и поехал к Полининой бабушке, то никакой стрельбы не было бы. Фиксатый с корешами спокойно заехали бы в эту просеку, добрались до хаты и раздавили припрятанный бутылек. И Владлен этот несчастный был бы жив. Да и Таран небось уже храпака задавал бы в тепле, сытый и довольный. И «Ниссан-Патрол» с «девяткой» целехонькие стояли бы, дожидаясь утра, а не лежали грудой металла на дне озера, загаженного ихним бензином…
С этими философскими размышлениями о необратимости содеянного Юрка и повернул на просеку. Оглянулся, разглядел силуэты спутниц, убедился, что обе тут, не отстали.
— Сколько еще? — понастырничала Лизка. — Ты говорил «чуть-чуть»…
— Так оно и есть, — как можно более спокойным голосом произнес Таран. — Вот-вот придем…
Вообще-то именно в этот момент он был очень даже не уверен в том, что этот гад с фиксами во рту сказал ему правду. С какой стати ему колоться? Да еще перед человеком, который его, по идее, смертельно ранил. Правда, это Лизка в фиксатого попала, как и в водителя, а Таран только Крюгера отоварил, но все-таки сомнительно, чтоб у него христианское смирение перед смертью прорезалось и он возлюбил врага своего. А вот напакостить из вредности — запросто мог. Иди, дескать, ищи мою избушку на ночь глядя! Глядишь, и сам замерзнешь, и девок уморишь, повторив подвиг Сусанина. Тот тоже, говорят, когда его поляки рубить собрались, заорал напоследок: «Да я не нарочно, панове! Просто память у меня хреновая!»
У Тарана точно — память никудышная. Позабыл он, что верить таким орлам — себя не уважать. Хотя самый пакостный — Дядя Вова — напоследок, перед смертью, все же правду сказал.