На кухне она застала Евдокию Яковлевну, тихонько выползшую после ребячьей трапезы. Она убирала со стола и ворчала недовольно, в том смысле, что всех не накормишь, нечего и стараться, ты думаешь, они голодные, они уже и до тебя таскали бутерброды. Катерина попросила замолчать Евдокию Яковлевну и идти отдыхать, иди отдохни, мол, все равно сейчас Боря придет, ужинать будет.
— Что ты меня гонишь, — обиделась Евдокия Яковлевна. — Я и так весь день отдыхаю, может, я чайку хочу выпить, или мне уже и чайку нельзя выпить?
— Господи, пей, пожалуйста, — сказала Катерина и ушла к себе, чтобы не дать разгуляться раздражению против матери.
Сильно постарела Евдокия Яковлевна, стала ворчливой, плаксивой и жадной, и есть стала много, куда только лезет, часто втихомолку, таясь от других. Только на какую-то минуту Катерину отвлекла своим появлением. Она все время думала с неясной боязнью чего-то о Феликсе. Уж очень воспитанный, Катерина Максимовна, Катерина Максимовна, если можете, если позволите и так далее. И неправду не может говорить органически. Нет уж, лучше бы ты правду эту при себе подержал, об отце, о матери такое говорить, лучше бы помолчал. А Витек в рот ему заглядывает, наберется у него этой честности, правдивости, не дай бог, и так уж чего только не пишет в своем дневничке. В то же время Катерина помнила и это: «Хорошая вы женщина, Катерина Максимовна, простая». Умный, все видит, а вот Витек… может, он в хорошем смысле повлияет на Витька, подскажет? Разве их поймешь?
Когда пришел Борис Михайлович и сидел на кухне, ужинал, из Витенькиной комнаты уже не эти низкие ревы да хрипы выходили, а струна рычала, ясно слышно, что струна, но рычала так, что не верилось, не только живот захватывало, а казалось, сами стены рычали вместе со струной.
— Чего там?
— Гитару делают, — сказала Катерина. — Новый у него дружок, Феликс, послушал бы, что он говорит, и откуда такие берутся?
— Что ж он говорит?
— Вежливенький, воспитанный, а красивый… где они такие берутся? Родители мои, говорит, обыватели-накопители, и я, говорит, их не люблю. Мальчик… А знаешь, кто отец его?
— Министр, что ли?
— Наверху сидит, а кто — не говорит. «Если, говорит, позволите, Катерина Максимовна, я не буду называть его должность». Воспитанный такой.
Борис Михайлович и Катерина разговаривали, а из Витенькиной комнаты то и дело доносилась эта рычащая струна: дыррр-дыррр и опять — дыррр-дыррр, джённ-джённ, и стены тоже рычали.
— А ты почему не выперла его? — спросил Борис Михайлович.
— За что же это?
А стены рычали то и дело. И когда Борис Михайлович с Катериной перешли в комнату, услышали раздраженный стук по отопительной трубе.
— Это нам, — сказала Катерина и поднялась, но, прислушавшись и не дождавшись струны, — видно, ребята сами поняли — снова села в кресло перед телевизором. И только хотела попросить мужа, чтобы он сходил к ребятам, познакомился с этим Феликсом, вошел Витек.
— Феликс будет ночевать у нас, — сказал Витек и, опустив голову, исподлобья, с выжидательной улыбкой стал смотреть на мать. Катерина в свою очередь посмотрела на Бориса Михайловича, который проворчал что-то неотчетливо: что это, мол, там за Феликс такой, поднялся тяжело, намереваясь идти смотреть на этого Феликса, а Катерина поспешно ответила:
— А чего ж тут такого, сынок? Достань раскладушку, я постелю.
Борис Михайлович в поднявшейся суете мягко вошел в Витенькину комнату, мягко оглядел сидевшего у стола с книжонкой в руках Феликса и с хрипотцой сказал:
— Здравствуй, Феликс.
Феликс, чуть приподнявшись и отложив книжонку, ответил:
— Здравствуйте, Борис Михайлович.
Витек разворачивал раскладушку, Катерина стояла возле с постелью. Борис Михайлович поискал места и присел на кушетку, на гитару поглядел, от которой тянулся хвост провода к ящику усилителя.
— Мастерите?
— Да вот, Борис Михайлович.
— Не оглохнете от такой музыки?
— Вообще-то, Борис Михайлович, оглохнуть можно, зависит от продолжительности воздействия на уши, в ней ведь около сотни децибел.
Борис Михайлович не знал, что такое децибелы, не слыхал. Феликс сразу понял это и пояснил. Потом сказал:
— Звук в сто пятьдесят децибел не только оглушает, но и наносит на теле ожоги, а сто восемьдесят децибел — доза смертельная.