Борис Михайлович не поверил в эти глупости, но возражать не стал. Он спросил только:
— Хотите довести до ста восьмидесяти?
— Шутите, Борис Михайлович.
Разговаривать с Феликсом было трудновато, но интересно, что сразу почувствовал Борис Михайлович. Он вынул из пижамного кармана сигарету, закурил. Когда были маленькими Лелька, а потом Витек, Катерина не позволяла этого делать при детях, теперь Борис Михайлович не слушал Катерину: если уж хотелось ему, он закуривал, не стесняя себя. Помолчал, выпустил дым один раз, другой.
— Интересно, — сказал. Хотелось поговорить с этим Феликсом. Взглянул на него пристально. Что-то есть. То ли действительно так сильно красив, то ли страшен чем-то, сразу не поймешь, глазищи непроглядные, темные, умные.
Витек принес отцу пепельницу, поставил сбоку, на тахту. Катерина постелила Феликсу, ушла. Витек присел на раскладушку, ждал чего-то, ему было и лестно, что у него такой Феликс, и самому интересно, интересно видеть отца и Феликса в некоторой, еще неясной, позиции друг к другу.
Разговор никак не начинался, и тогда Борис Михайлович сказал, шутя, конечно:
— Небось куришь уже? Витек у нас начинал баловаться, мать папиросочки находила в карманах.
— О Викторе я ничего сказать не могу, но сам я, Борис Михайлович, человек курящий, дома мне позволяют. Если не курю сейчас, то исключительно из уважения к вам.
— Да чего уж, — сказал Борис Михайлович, просто у него вырвалось помимо желания, — если ты своих родителей не уважаешь, чего тут нас уважать, кури!
Чуть-чуть Феликс покраснел, вернее, потемнел, но сладил с собой.
— Как вам угодно, Борис Михайлович. Курить в вашем присутствии я не стану. Предложить предложу с удовольствием.
Феликс вынул из кармана замшевой курточки пачку и протянул Борису Михайловичу:
— Попробуйте.
Борис Михайлович встал зачем-то, взял пачку и стал разглядывать на ней верблюда и нерусские буквы.
— Зачем тут верблюд? — Хмыкнул, достал сигаретку без фильтра, а Феликс уже поднес зажигалочку, выстрелил пламенем. Свою сигарету Борис Михайлович затушил в пепельнице. Возвращая пачку, он увидел книжонку, которую читал Феликс до его прихода и которая лежала теперь на Витенькином столе перед Феликсом. Книжонка была малоформатной Библией. Борис Михайлович не удержался, взял ее в руки, пооткрывал, полистал, да, в самом деле Библия — Ветхий завет, Новый завет, Евангелие, все как положено, как у покойной сестры Евдокии Яковлевны, тети Даши, только тети-Дашина большая и сильно засаленная Библия.
— Верующий? — спросил Борис Михайлович. Он же помнил, как на Потешной улице девчонка из их дома за попа замуж вышла.
— Вопрос, — сказал Феликс, — непростой.
— Что же тут сложного? Молишься? В церковь ходишь?
— В этом смысле нет, — сказал Феликс.
Витек все время слушал с улыбочкой, которая выдавала живейший интерес к разговору, к его неожиданным поворотам, он даже сам вмешался в этот разговор.
— Феликс, папа, верующий. Ты ведь у нас тоже верующий.
Борис Михайлович сперва посмотрел на молчавшего Феликса, потом на Витеньку. «Смеется над отцом. Ну что ж, давай, сынок, давай. Раз уж ты такой умный. Я вот так над своим не посмел бы. Умный и смелый». Все это можно было прочитать в глазах Бориса Михайловича, молчавшего в некоторой растерянности. И Феликс прочитал.
— Это он в том смысле, — сказал Феликс, — что все человечество делится на верующих и неверующих, не в бога, конечно, не только в него, а вообще, есть люди, способные верить в бога, в свои идеалы, в мифы, не важно во что, а есть, которые не могут верить ни во что, по природе своей неверующие, вот Виктор, например.
— Неверующий? — спросил Борис Михайлович.
— Да, — ответил Феликс.
— Витек! — обратился Борис Михайлович к сыну.
— Он прав, папа.
— А ты, значит, веришь?
— Я верю, — сказал Феликс.
— В кого или во что?
— В царство добра и справедливости. К нему придут люди.
— А Витек, значит, не верит в это царство? Витек!
— Да, папа, я атеист, неверующий.
— Почему же ты считаешь меня верующим?
— Но ты же во что-то веришь?!
— Значит, отец верит, а сын не верит.
— Получается, — сказал Витек.
— Значит, я плохой, а ты хороший, так?
— Совсем нет. Просто ты верующий, а я нет, тебе и Феликсу легче, а мне трудней.
— Почему же ты не веришь?
— Как же я могу верить, когда сами факты рождения человека и его смерти абсурдны, все глупо, случайно и нелепо, абсурдно. Вы этого не видите, а я вижу.