Они стояли острыми никелированными носами друг к другу, словно встретившись на великосветском рауте, и оставались явно довольны встречей.
Генерал обошел их кругом, он был возбужден, похоже даже разрываем некими предвкушениями, потирал руки и оскаливался.
Доктор посматривал на часы, хотя, что они могли ему сказать, кроме того, что вокруг ночь.
— А знаете что? — спросил он вдруг.
— Что? — Поинтересовались все мы, даже медсестры, как раз вернувшиеся из рейда по коридорам. Генерал мигнул им — пока свободны. Девушки поглядели на доктора, но он никак не отреагировал на то, что командование в данной ситуации переходит к другому человеку. Они удалились.
— Так вот, — начал Пятиплахов, шумно вдыхая и выдыхая воздух. Модест смотрел на него почти затравлено. — Да не волнуйтесь вы, господин Гиппократ. Насколько я понимаю в литературе, дочь ваша не только член этой организованной, так сказать, организации, но и подруга лидера.
Эта последняя правда добила доктора, он приложил лоб к холодному никелевому боку одной из капсул.
— Вот! — перехватил его движение генерал. — Пока то да се, мы испытаем в действии ваши чудо-приборы.
Не давая никому опомниться, Пятиплахов втолковал доктору, что надо сейчас включить одну из машин, и провести сеанс с живым человеком. В «космонавты» он предложил меня.
Я сумел только выпучить глаза, так же, впрочем, как и доктор. Мы смотрели друг на друга, и были очень похожи с ним на две капсулы. А Пятиплахов бодро вываливал свои аргументы. Они были разные, и веские, и глупые, и те, которые еще надо обдумать.
— Я все равно пока не могу лезть внутрь, вы доктор нуждаетесь в моей поддержке, а Евгений Иванович — посмотрите, в каком он состоянии, он на грани нервного срыва. Он за гранью нервного срыва!
В первый момент мне хотелось что-то возразить. Но уже во второй, я должен был согласиться, что нуждаюсь в какой-то поддержке своей расшатанной психической конструкции. Пусть даже и в «промывании мозгов». Какая великолепная идея: вычистить всю ненужную грязь из башки, И тогда, наверно, уймется эта нудная, ноющая тревога, от которой нет никакого спасения вот уже сколько дней. Пострадает личность? Да пусть, черт с ней страдает! Что уж такого в моей личности ценного? К тому же не я первый, сколько там перебывало народу, я вспомнил список Пятиплахова. Это ведь даже не операция, это с гарантией возврата.
Я согласился раньше Модеста Михайловича. Доктору от генерала было не отбиться. Он умел убеждать, тем более что доктор изводил себя мыслью о дочери, а генерал умело поворачивал в его сердце рукоять этой тревоги, когда было необходимо. Как-то он сумел связать накрепко вместе идею моего засовывания в капсулу с фактом влюбленности дочери доктора в спящего неподалеку экстремиста.
— Раздевайтесь, — в конце концов, было сказано мне.
Тут я вдруг задергался. Не будут ли со мной делать чего-нибудь… Когда стал упираться я, тут уж включился доктор, как будто ему стало обидно за то, что кто-то смеет отвергать его помощь и в ней сомневаться.
Пришлось всего лишь скинуть пиджак, рубашку и ботинки, подогнуть брюки. Сестры работали в четыре руки, меня вмиг облепили датчиками как при кардиограмме, да еще и кучей неизвестных приспособлений. Внутри капсулы было достаточно просторно, мое ложе видимо электрически подогревалось, руки и ноги располагались вольно, нигде ничего не жало, не давило. Сестра, безболезненно запустившая мне в вену катетер, мило, подбадривающе улыбнулась, и прошептала — не волнуйтесь, это почти приятно! Я тоже ей попытался улыбнуться в ответ. Судя по ее лицу, на моем выразилось, что-то несообразное. Это потому что в самый момент улыбки на меня накатила мысль: а зачем ты все это затеял, Евгений Иванович? Ты во что впутываешься?! Но поздно, поздно что-то менять. Начала набегать на мое лицо тень — это опускалась крышка. Чей-то голос, не врача, не генерала, не женский, сказал — «поехали». Наверно это был голос самой медицинской машины.
-----------
Модест Михайлович и Пятиплахов стояли рядом и смотрели на табло, встроенное в бок капсулы, утыканное лампочками и маленькими экранами, на которых резвились цифры и дергались стрелки. Капсула издавала негромкое, солидное гудение. В квадратном окошке, ближе к носу капсулы, хорошо просматривалась голова журналиста. Он лежал с закрытыми глазами, и выражение лица у него было безмятежное.