— Не бойся, это не конец света.
Имел ли он в виду только наш предыдущий разговор, или также включал сюда и предстоящий кусок дня в обществе такой активной девочки?
— Куда мы пойдем? — Спросила она.
— Никуда.
Ответ мой был сердитым, ее это не озадачило.
Опять позвонил Марченко. Нет уж, на сегодня хватит милицейских мыслей о природе вещей.
— Мы пойдем домой, будем есть и ужинать.
— У меня понос. — Майка предъявила недомогание как охранную грамоту.
— Тогда, смотреть телевизор.
Стоп, остановил я себя. Недозвонившийся Марченко опасен. Вышлет опять своих подмосковных борзых за мной. Представляю, сколько у него накопилось апокалиптических глупостей в башке, пока он прячется от непредсказуемого возмездия в своей тюряге.
Домой нельзя.
Неподалеку жила Василиса. Почти неподалеку. К Василисе мне не хотелось. Но, с другой стороны, под охраной нездорового ребенка я как бы в безопасности.
Позвонил Нине и сообщил, что девочка переночует у меня. Она восприняла это известие почти равнодушно. Никаких причитаний — а что, а как? Тоже мне мать!
Василиса, кажется, даже испугалась, когда я сказал ей, что хотел бы остаться у нее. Ученая дева не знала, что я приду не один, и мне не было жалко ее, я боялся, что с Майкой она меня не пустит. Может, и зря боялся. Василиса хорошая. Увидев мою активную спутницу, Василиса померкла, но лицо сохранила.
— Это Майя. Возможно, моя дочь.
— Не поняла.
— Что тут непонятного! — Грубо заявила девочка.
Василиса растеряно улыбнулась и сказала, что ляжет на кухне на раскладушке.
— Молодцы, что зашли.
Сели пить чай. Сделал я первый глоток, а она уже тащит из шкафа папку старинного вида с грязными свалявшимися тесемками.
— Может быть, ты лучше что-нибудь расскажешь девочке?
— Про что? — Напряглась Василиса.
— Про Никона, например. Хочешь про Никона, Май?
— А кто это?
Василиса снисходительно улыбнулась, сообразив, что я шучу, да еще и не слишком удачно. Развязала тесемки на своей затрапезной папке. Открыла ее.
Ладно, решил, я потерпим.
— В 1909 году из-под города Чугуев, что на Харьковщине, по Столыпинскому призыву выехал большой род Шевяковых в Алтайский край. Земли там двести десятин на каждое семейство. Разбогатели…
Я положил руку на страницу документа.
— Да слышал я, конечно, обо всем этом. Что-то мне мама пыталась рассказывать. Дядя Тихон, и дядя Григорий, у одного двадцать лошадей, у другого двадцать пять. В революцию один пошел к красным, другой к генералу Мамонтову, и вот тут начинаются первые белые пятна в моей памяти. То ли Тихон к красным, то ли Григорий…
— Григорий. — Сказала Василиса, не глянув документ, она хорошо ориентировалась в прошлом моей семьи. И мне это было неприятно. Я смотрел на нее и силился улыбнуться, и чувствовал, что не получится. Большая, статная женщина с привлекательно овальным лицом, добрыми умными глазами, она жалеет меня, но жалость эта меня раздражает.
— И, представляешь, мне все равно! Аб-со-лют-но. Я уже забыл, кто их них пошел куда. Вот спроси меня опять — кто куда? Я не отвечу. А это всего лишь деды… Представляешь, все сливается. Лень мне это знать. Я помню — без прошлого, нет будущего, все слова по этому поводу я знаю, а вот запомнить, кто из них, из прадедов Тихон, а кто Григорий не могу.
Василиса спокойно, даже как бы великодушно переждала мою медленную, тихую истерику. Мне стало стыдно, я покосился на Майку. Она глядела на меня с непонятной приязнью, как будто я сделал что-то приятное лично ей.
Хозяйка, не обратив внимания на мою предыдущую речь, продолжила?
— Твой дед Ерофей Григорьевич был первым, первым секретарем…
— Постой постой, скажи, а там нигде не упоминается, что есть какая-то связь между дедом Ерофеем и графом Кувакиным, чье имение Белые Овраги здесь у нас в Подмосковье?
— Не понимаю, — подобралась Василиса.
— Это он дурачится. — Сказала Майка.
Василиса налила себе чаю, выпила сразу полчашки, вздыхая между большими глотками. Мне стало стыдно. Человек старается, тратит личное время. К тому же, ты явился к нему за подмогой, а сам хамишь.
— Пойду, постелю, — сказала она. Запахнула папку, прижала к груди, как драгоценность, унесла и спрятала в шкафу.
Петрович решил зайти с другой стороны, и я не мог ему в этом отказать. Мне было противно, меня выворачивало наизнанку от отвратительности моей миссии, но не мог же я, в самом деле, ему отказать?!