Все проходит. Прошло и это тупое ощущение утраты. Н. повторно испытал боль, когда услышал о смерти Иоанна III. Тот умер спустя чуть больше двух лет после Зои, 27 октября 1505 года. Круг замкнулся. На великокняжеский престол Москвы, крупнейшего православного государства мира, вступил византийский принц.
Н., как византиец, как грек, всегда имел обостренное чувство логичности и целесообразности. Он совершил то, что осознанно поставил целью. Результат получился несколько иным, не тем, на который он рассчитывал. Собственно, Н. даже не мог знать, что получилось, — слишком далека Москва.
Странно, вроде бы восшествие Василия на престол было величайшей победой всей его жизни. А Н. ощутил огромную, нечеловеческую усталость. Словно все эти годы он нес на себе груз невостребованных страданий погибшей Византии, а сейчас с него эту ношу вдруг сняли. Изменить свою жизнь Н. уже не мог. Не мог остановиться. Не мог даже замедлить ее темп. Не мог перестать собирать новости из Руси. И тем не менее в нем как будто что-то сломалось.
Раньше Н. имел миссию, пусть тайную, пусть наполовину придуманную. Она наполняла его жизнь. Сейчас эта миссия оказалась полностью, необратимо исчерпанной. Василий, скорее всего, не имел ни малейшего понятия ни о его существовании, ни о том, что в какой-то степени обязан ему своим восшествием на престол. Н. видел перед собой лишь скорлупу своей привычной жизни.
Н. как-то очень быстро начал стареть. Стал плохо себя чувствовать. У него покалывало сердце, мучительно, целыми днями болела, разламывалась, разрывалась голова, бурлило и ныло в желудке, немели руки по ночам. Хотя в общем-то он не был старым. Нет, внешне Н. виду не подавал. Он не привык сдаваться. Напротив, он даже прибавил в темпе, словно в предощущении конца.
В последние годы, предельно рискуя, Н. удалось наконец отделиться от компаньонов и основать собственное дело. Сейчас он расширил свои торговые операции, полностью сосредоточившись на них. Он агрессивно закупал товар и подкупал правителей. Встречался с тайными агентами. Одно лишь — лазутчиков и шпионов Н. теперь засылал не на Русь, а в Геную и Константинополь. Он не привык играть в пустые игры. Видимость активности ему претила. Н. играл всерьез, на износ, не на жизнь, а на смерть.
Но даже эта лихорадочная суета не могла заглушить его одиночество. Н. было страшно одиноко. Особенно вечерами, когда ближе к полуночи, усталый и опустошенный, он возвращался домой. Чтобы хоть как-то отгородиться от одиночества, Н. сделал то, чего не делал никогда в жизни. Он взял на содержание женщину и поселил ее у себя. Немолодую, ближе к сорока, из бывших кокоток, но дорогих, из тех, кого любил рисовать начинающий Карпаччо. Но и это не спасало. Все осталось по-прежнему, только теперь Н. приходил еще позже. Механически принимал профессиональные ласки своей подруги, чтобы хоть как-то сбросить напряжение, и потом подолгу сидел с книжкой при свече, не мог заснуть.
Глядя на невинно вздымавшуюся во сне пышную грудь женщины, которую он только что обнимал, Н. нередко вспоминал многих других, кого он имел в своей жизни, тогда еще не платя за это. И иногда, когда он уже засыпал, в навеянной полусном дымке ему грезился город с тысячью башен, и крошечная комнатка, как келья, и девушка, не очень красивая, но очень милая, с которой они были вместе всего один раз и чью наготу он даже не успел запомнить.
А помимо Зои в эти дурные, горячечные дни Н. почему-то очень часто вспоминал Виссариона. И это неприятно смущало его. Виссарион приходил по разным поводам, а то и вовсе без повода. Его силуэт Н. угадывал в проскальзывавших в венецианской толпе стариках. Его голосом с Н. заговаривали старые монахи и нищие. Его взгляд неожиданно вспыхивал в полумраке подворотен. Порой ноги сами выносили Н. на набережную Дзаттере, недалеко от того места, где находилась его контора. Пахло свежим лесом, который туда пригоняли со всей округи. Пробравшись по плотам, Н. брал гондолу и отправлялся на остров Святого Георгия, который так любил Виссарион. Чтобы подняться на колокольню и увидеть перед собой с высоты птичьего полета лагуну.
Еще никогда лагуна не казалась Н. столь прекрасной, мучительно порочной и страшной, как в эти месяцы. Запах. Н. и раньше завораживал, волновал и томил запах лагуны, переплетавший свежесть моря с гнилостным тленом увядания. Если к этому запаху уметь прислушаться, чем только он не переливал: и пряностями, и вином, и известкой, и даже розами. Но все равно в итоге все затмевал запах тлена, иногда отталкивающе неприятный, откровенно отдававший болотом, помойкой, но всегда дурманивший.