– Ничего, бывает. Поправить-то не поздно. Оторви да пригвозди заново. А то бабка обсмеёт нас за халтуру: она, сам знаешь, просмешница ещё та.
Я, легчея сердцем, монтировкой оторвал злополучную рейку и победными двумя – много чести ей, чтобы тремя! – ударами молотка прибил её, как следует.
Когда я полностью закончил работу, дедушка подёргал каждую рейку – «попытал их на крепость». Потом похлопал меня по спине:
– Молодчага, внук.
– Правда, дедусь, хорошо?
– Правда, правда.
Скупая похвала заставила меня улыбнуться, но и, кажется, покраснеть. Я поцеловал в лохматую глупую морду наскакивавшего на меня пса Бульку и крутнулся на носочке.
– Дедусь, а может, ещё что-нибудь сделать? Я всё-всё могу! – принажал я на «всё-всё».
– На сегодня довольно: вечер уже, скоро бабка покличет на ужин. Пока отдохни, поиграй. А завтра ещё чего-нибудь сварганишь… мастак ты наш, – с чутьчутошной улыбкой прищурился и также чутьчутошно покачал головой дедушка, – так, как только он умел в целом свете.
Хотя и посмеялся он надо мной, но не обидел.
И радость во мне сверкала, и разгоралось тщеславие, однако откуда-то из глубины сердца выныривал и стыд за мою неудержную, хвастливую самоуверенность.
Дедушки уже нет на свете.
И никогда его не будет рядом со мной? – зачем-то порой спрашиваю себя.
Никогда, никогда, дружище.
Он умер, когда мне и двенадцати не было, и я, разумеется, мало что от него перенял по-настоящему, как надо было бы.
Вспоминая дедушку, я невольно всегда возвращаюсь сердцем в один день, тот, который я по-особенному провёл с ним. Обмолвлюсь сразу, что история, в сущности, как и, наверное, все выше рассказанные, пустяковая – хотя, предупреждаю, не крохотка! – но, как чётки или бусы, перебираю с нежностью каждое звенцо её уже не один год. Как ни стараюсь, но не могу вспомнить, куда мы тогда с ним направлялись и зачем? Куда меня вёл дедушка, к чему или к кому хотел привести? Во всём этом на первый взгляд незатейливом событии есть, если хотите, что-то ритуальное или даже – а может, не надо бы мне преувеличивать? – колдовское. Впрочем, пора шагнуть в тот день. Я жил в Вёсне на летних каникулах, то ли четвёртый класс закончил, то ли пятый, – теперь уже, думаю, неважно.
Утро. Я, сонный, разнеженный, утонул по плечи в перине и пуховой подушке и сквозь ресницы вижу новоявленные, Бог весть откуда взявшиеся широкие яркие полотенца, настеленные на стены, полы и стол. Не понимаю и дивлюсь: кто же полотенца расстелил, к какому нежданному празднику? Я тяну к полотенцам ладонь, чтобы погладить их, но с сожалением и неуместной обидой ощущаю лишь сухую, шершавую стену. Приоткрываю глаза пошире – о! – да они просто солнечные блики. Лучи льются в дом через щели и дырки в ставнях.
Внезапно увидел маленького, седенького, озарённого солнцем старичка в окне, в котором, глухо заскрипев, отворилась ставня. Не пойму, что я вижу, – старичка в свете или свет в старичке? Казалось, он и свет вместе влились в комнату и потекли по стенам и полу.
Что за наваждение?!
Точит свет мои глаза, я всматриваюсь, жмурясь, – нет, не улетучился старичок, а посмеивается, щурясь. Эх, не признал я своего дедушку!
– Довольно, Пётр батькович, лежебожничать, – сказал он из-за стекла. – Айда вон туда.
– Куда?
– Во-о-он туда, – махнул он рукой куда-то за Баранью гору, или Лба, как её ещё называли.
– А что, деда, там делать?
– А так. Неужто беспременно надо чего-то делать? Вытряхайся из постели! Поутру славно, внук, пройтись, почуять, что жизнь ещё свежа и приманчива… как в молодости.
И мы пошли. Сначала – по сырой, шуршащей под нашими ногами траве на верхушку Бараньей горы, названной так, видимо, потому что она, крутая, обрывистая, не очень-то охотно позволяет взобраться на себя, так сказать, по-бараньи упрямая (хотя не уверен, правильно ли баранов называют упрямыми животными). Местами она до того отвесна, что приходится карабкаться. Дедушка согнулся и потихоньку, прихрамывая, шагал по круче. А я вовсю молодечествовал: то с подскоками взбегал, то высматривал отвес поопаснее и почти что полз по выбоинам в суровом скальнике, то хватался за куст, рывком выбрасывал себя вперёд, брался за другую зелёную прядь, и такими манерцами убегал далеко вперёд. Дедушка же – в отдалении, ещё внизу; он ступал ровно, без порывов, не разгибаясь. Мне хотелось – не без задиристости! – крикнуть: «Дедушка, давай-ка догоняй меня! Нечего отставать!»
Задор мой, однако, иссяк к середине Лба. Я стал частенько останавливаться, потом приседать, но – потаённо, за кустиками: никак нельзя допустить, чтобы дедушка подумал обо мне – «слабак!». Сердце, представлялось, вырывалось из груди, чтобы, наверное, скатиться вниз, под гору: хватит, мол, больше не могу, иди без меня! Дедушка же – ближе, ближе. Я посвистываю, притворяюсь, что мне легко взбираться, прутом, вроде как беспечный, вспугиваю бабочек. Вдруг дедушка обгонит меня – какой будет позор!