Хотел было уже улечься в нижней спальне, да явился его компаньон и товарищ Савелий Хлебников. Он был того же возраста, что и Цирюльников, однако моложавый, свежий, весь подобранный.
– Звоню, звоню тебе, Саня! Услышишь мой голос – отключаешься. Надо обсудить кучу производственных вопросов, а ты ведёшь себя по-пацаньи, извини, конечно. В чём дело? Ты выглядишь, будто на тебе пахали, но не мягкую весеннюю землицу, а нынешнюю, почти смёрзшуюся.
– Я жутко хочу спать, Савелий, – немощно покачивался перед ним вяло зевающий хозяин. – Меня обворовали. Я теперь гол как сокол.
– Да, уже весь город судачит… Что, что ты сказал? Гол как сокол? Не надо, Санёк, передо мной разыгрывать опереточную драму, – подмигнул Хлебников. Но тут же стал серьёзен и строг: – Александр Иванович, ты за прошлый месяц никому не выдал премиальные. И зарплаты у троих менеджеров урезал самым вероломным манером. Люди недовольны тобой. Ты отрываешь у них кровное, честно заработанное.
– К чёрту! Я возглавляю не богадельню, а солидное предприятие. В конце концов, оставьте меня все в покое: я хочу спать. Вот-вот шмякнусь, растянусь.
Хлебников пристально взглянул в полузакрытые глаза Цирюльникова:
– Вот что я собираюсь сказать тебе, уважаемый генеральный директор. Я уйду от тебя, хотя «Благоwest» на все сто так же моя фирма, как и твоя. Мы с тобой два хозяина, но с таким человеком, как ты, я больше работать не буду. Я устал от тебя. Ты становишься непредсказуемым и даже, если хочешь знать, опасным. Будем делить капиталы и собственность. Понял?
– Да пошёл ты! – отмахнулся Цирюльников, раскачиваясь и кое-как открывая глаза.
– Всё, точка!
Цирюльников добрёл до кровати, повалился на постель прямо в одежде и в мгновение заснул.
Хлебников сказал Анастасии:
– Твой муженёк, Настя, от денег, видать, вконец отупел и оглупел. А может, сошёл с ума?
– Он нас время от времени держит голодом. Но бывает – вдруг сорит и сорит деньгами. Позавчера уезжал в Новосибирск – всучил мне целую пачку: купи, дорогая, что хочешь. Я купила розы – так он меня чуть не захлестнул. Его нужно лечить! Он страшный, страшный человек! Он – чудовище!..
Утром Александр Иванович извинялся и заискивал перед женой, и Анастасия видела его прежним – добрым, ласковым, щедрым. А в офисе Цирюльников уговаривал друга, который уже настаивал на разделении уставного капитала, оборотных средств и имущества фирмы:
– Савелий, ну ты что, обиделся на меня? Да я пьяный был вчера. Прости, братишка.
– Ты, Александр Иванович, уже годков пять без просыпу пьяный. Деньги помутили твой разум и душу, и ты старательно и упёрто отсекаешь сук, на котором изволишь в довольствии и сытости восседать. Я больше не могу и не желаю терпеть: ты вырываешь у меня каждую копейку, спутываешь и коверкаешь мои планы. «Благоwest» уже года два с лишком не развивается, потому что ты всеми правдами и неправдами, беззастенчиво объегориваешь меня и менеджеров, присваиваешь себе крупные суммы, без предупреждения и объяснения изымаешь средства из оборота. Баста – будем размежёвываться!
– Будем судиться!
– Как знаешь.
– Тебе благо достанется, а мне – west? Или наоборот? – язвительно, но вымученно усмехнулся Цирюльников, беспорядочным наигрышем пощёлкивая по клавиатуре компьютера.
– Я уже сделал свой выбор – я с благовестом. Но и от westa не отказываюсь: не тот возраст, чтобы сгоряча менять коней на переправе. Поживём – увидим.
– Выходит, мне, Савелий, оставляешь одно только благо? Не унесу, братишка, надорвусь! Пожалей, Христа ради!
– Бывай, Александр батькович: время – деньги, как ты любишь повторять. Довольно языками чесать. Работы у меня невпроворот: вагоны вторые сутки торчат под разгрузкой.
– Погоди, погоди, Савелушка мой родной! Чуть ли не святым да чистеньким хочешь быть, деньжищами-то ворочая? Мудрёно устроился, братишка! Ты, получается, – хороший, а я – плохой? Бяка, а не человек? – Цирюльников мрачно помолчал; его широкое, тяжеловесное лицо, казалось, вспухало. – Отвечай! – гаркнул он, с хищно раздвинутыми руками поднимая над столом своё объёмное, жирное туловище.
– Уймись! Пустой мы с тобой затеяли разговор, Александр. Нам не двадцать и не тридцать лет. И даже уже не сорок. Мы крепко-накрепко усвоили, чего хотим от жизни, а чего следует чураться. Нам не по пути. Капиталы будем делить. Желаю здравствовать.