Весь день Цирюльникову работалось скверно. Его угнетающе мутило, как перед рвотой. Кричал без видимых причин на столбенеющих вышколенных сотрудников, одного, вспылив по какому-то ничтожному пустяку, тут же уволил, с другим подрался и следом тоже рассчитал. Документы подписывал небрежно, неправильно и так другой раз нажимал на ручку, что трещала бумага. А потом у него в голове вдруг что-то хрустнуло и сместилось. Закачалось, поплыло перед глазами. И пригрезилось Александру Ивановичу – полы раздвинулись, обнажив под собою беспредельный мрак пропасти. Невольно стал балансировать на стуле – мерещилось ему, что вот-вот сорвётся в зияющую преисподнюю. А убежать, выскочить из кабинета – не доставало никаких даже маломальских сил. На какую-то секунду взблеснуло сознание – вцепился за край стола, но неведомая сила, словно бы сверхмощный пылесос, всасывала его. Успел подумать: «Приступ? С ума схожу? Помогите!..»
Уже совершенно не может сопротивляться. Сдался – отцепился. И – полетел, полетел. Закувыркался, стремительно закружился в ураганном вихре, теряя чувство времени и пространства, теряя и самого себя – недавно такого тяжёлого, сильного, волевого.
Поздним морозным вечером к рослому в чёрных очках мужчине, жавшемуся в дремучей тьме на пустыре за высотным домом, подошёл, озираясь, другой мужчина, низкорослый, с перекошенными плечами, в надвинутой на глаза потёртой старомодной мохеровой кепке. Они не поздоровались, а лишь мельком друг на друга взглянули, цепко осмотрелись. Крепкий мужчина передал короткому увесистый пластиковый пакет, с властной распорядительностью сказал:
– Тут адрес, фото, пистолет. И – деньги. Половина. Как договаривались.
– Добро.
– Да не затягивай – прикончи завтра же.
– Добро.
– Не промахнись. Целься в голову или в сердце.
– Добро.
– Чего заладил – «добро»!
– Кому – добро, а кому – сыра могила после. А тебе, мужик, чую, только добро перепадёт. До фига, поди. Ну, как, шарю?
– Заткнись! Не твоё свинячье дело! – И мощно тряхнул низкорослого за шиворот.
– Ну, ты, фраер, не мацай! Иначе твоё поганое брюхо спробует моего пёрышка! – скрипнул мужчина зубами, угрожающе надвинувшись узкими плечами на эту живую глыбу. Но тут же примирительно усмехнулся, выказывая беззубый рот и обдавая крепыша больным дыханием: – Добро, мужик, добро. Чин чинарём урою твоего гаврика. Не впервой иду на мокруху. Покедова!
И они разошлись в противоположные стороны и сразу растворились друг для друга, будто нырнули в эту промороженную яму-тьму. Неба как будто не было на своём привычном месте – ни просвета, ни даже какой-нибудь бледненькой замути. Можно было подумать, что и земли уже нет.
3
Александр Иванович Цирюльников не всегда был богат, самоуверен и всесилен. Лет десять-одиннадцать назад он перемогался от получки до получки, корпя хотя телесно крупным, но по сути маленьким начальником крохотного управления незначительной государственной структуры. У него была жена – домохозяйка Екатерина, добросердечная, ласковая, простоватая, но вечно хворая, страдавшая запущенным диабетом, и маленький, смышлёный сын Гриша. Обретались они в двухкомнатной хрущёвке на задворках Иркутска, имели разбитый, пылившийся в гараже «Москвич» да с куцым хвостом весёлую дворнягу Лорку. Не пыльное, не суетливое, безопасное чиновничье место устраивало Александра Ивановича, потому что можно было мало-помалу расти, продвигаться по скрипучей, не всегда устойчивой, но всё же верно ведущей куда-нибудь повыше служебной лестнице, прибавляя к окладу понемножку, но надёжно.
Так безмятежно, чинно и в чём-то даже благородно и жил бы Александр Иванович, ходил бы каждое буднее утречко в свой тёплый кабинетик, подписывал бы никому по здравому размышлению не нужные бумаги, да как-то раз повстречался ему на улице его однокашник, с которым он не виделся с самого окончания школы, – с Савелием Хлебниковым. Обомлели, обнялись, шутя померились силёнкой, отрывая друг друга от земли захватом «в замок», – когда-то в юности вместе в одной спортивной секции занимались борьбой. Оба оказались дюжими, здоровыми, упрямыми – ни одному не удалось приподнять другого. Оба широкоплечие, высокие, только Цирюльников припылённо-серый лицом, приторможенный и задом шире, как-то расплывчатей, – наверное, под служебное кресло невольно оформилась его фигура. А Хлебников прямой весь, скорый, беспокойный, своими маленькими глазками так и мечет, будто бы боится упустить нечто такое, что, кто знает, может оказаться для него важным, дельным или же попросту интересным.