Михаилу Ильичу зарплату не выплачивали. Он со всем своим начальством переругался, а что толку – денег в кассе не водилось уже второй год. Свинину страна железнодорожными вагонами и фурами везла из Китая, а про местную говорили – «нерентабельная», то есть не оправдывала затрат и усилий. Михаил Ильич как услышит или подумает о «нерентабельной» набережновской свинине, так сразу обливается потом от приступа злости на всех, кто говорит так, но особенно на тех «деятелей», которые ехали за свининой за тридевять земель.
Дела у Ларисы Фёдоровны шли получше – её школьные отпускные районо сулило к концу июля.
– Половинку бы выдали – уже счастье было бы какое, – говорила она мужу.
Но как раздумается про деньги, так в сердце скалывающе подхватывало и мучило.
– Неужели не дадут? – размышляла она вслух при муже, но тихо-тихо, чтобы гости не услышали. – Ой, стыдобушка-то какая жить без денег! Чую, Саша с Верой считают нас беспорточниками… А вдруг не выдержит у меня сердце? Не помереть бы при гостях, Миша. Пускай уедут – тогда уж…
Но обрывала свои размышления, как бы приструнивала себя; а что «тогда уж» – и сама хорошенько не понимала. Утыкалась в какую-нибудь работу по дому, чтобы забыться и сердцем отойти.
Были бы одни – как-нибудь протянули бы: уже привыкли за пять-семь лет перестройки и реформ ко всякого рода перебоям и лишениям. Притерпелись и к затяжному безденежью, но теперь оно будто удавкой затянулось на шее – нечем дышать, больно.
Морщась, разъяснял старшому брату младший:
– Помнишь, наверно, Санёк: в Союзе многое было по талонам. Нынче же провизий всюду каких хочешь и не хочешь, море разливанное, а денег – хотя и миллионные наши зарплаты, а попробуй разживись.
Старшой предлагал младшему денег, не в долг, а так – так, как раньше водилось в дружном небораковском доме: всё – общее, небораковское, делить нечего и незачем, и зарплаты нередко попадали в один котёл.
– На, Михайла, бери, сколько надо, – протянул брат брату своё щекасто раздутое, сыто лоснящееся портмоне.
Младший отвернулся:
– Да не жалуюсь я на жизнь, Санёк! Ворчу по-стариковски. Как-нибудь выкарабкаемся. Видишь – руки-ноги есть! – зачем-то повертел он перед самыми глазами брата своими корковатыми, серыми руками.
Старшой не обиделся – как никто на этой земле знал, что нет и быть не может в младшем и капельки зла; а если и злится, так праведно, по делу. «Довели, гады!» – подумал старшой.
Погодя снова и снова предлагал. Младшему было невыносимо стыдно. Он злился, грубо отказывался от денег. Сутуло согнувшись, брёл к соседям и товарищам одалживать, но перепадало немного, потому что всё село сидело без денег.
Старшой смирился – перестал предлагать. Будучи опытным шофёром, вместе с женой «сманеврировал» – продуктов закупали побольше.
Вечерами, ужиная и немножко, случалось, выпивая, братья с жёнами сидели под навесом во дворе до самого темна, а порой и до утренней зари, вспоминали былое, судачили.
– Айда с нами в Израиль! – осмелев после третьей-четвёртой рюмки, предлагал младшему старшой, отчего-то настойчиво произнося слово «Израиль» неправильно. – Вот где жизнь!
– Израиль, Израиль, Саша, – методично, как на счётах щёлкала, поправляла Вера Матвеевна супруга. – Пора бы уже привыкнуть.
Александр Ильич сердито шевелил своими роскошными брежневскими бровями: мол, не встревай в мужской разговор.
– Гнёте вы хрип, маетесь, а проку? Богатеют и с жиру бесятся, гляжу, другие, а вам, работягам, что перепадает? Скажи-кась, Михайла, сколько свинюшек осталось на твоём комплексе? Молчишь! А тебя, Лариса, деточки в школе не замучили ещё? Ладно, не рассказывай – знаем: спивается наша холостёжь и наркоманит по-чёрному. Вижу, вы тут, как проклятые, с сорняками воюете, а в Израиле знаете как? Земельки-то мало, каждый клочок на вес золота. Укрывают её плёнкой, все дырочки тщательно затыкают, потом подгоняют спецтехнику и – пускают под плёнку газ. Хочешь верь, хочешь нет – ни одной потом лишней травинки не вырастает, а только культура прёт, как тесто на опаре. Так-то в Израиле!