– Истрепишься ты здесь, братишка, на нет.
Михаил Ильич не отозвался, жевал мундштук погасшей папиросы, о чём-то погружённо думал.
Солнце уже не просто припекало, а жарило. Александр Ильич весь лоснился потом, и невольно вспомнилось ему солнце его второй родины – солнце пустыни, красноватый, как раскалённые угли, её выжженный суглинок. «И как там можно жить?» – с противоречивым недоумением подумал он, как будто о какой-то другой, лично неизведанной им жизни.
Рыбалку пришлось оставить раньше, чем хотели: и солнце, и грязь с мусором, и эти неухоженные поля сломали настроение; да и почти все крючки пообрывали, в воду не налазишься за ними. Ушли домой, и были весь день молчаливы и отстранённы, – отстранённы и друг от друга и от своих друг с дружкой ворковавших и любезничавших жён. Временами пристально и подолгу смотрели братья издали на запруду. Михаил Ильич, проходя по двору, легонько-деловито попинывал соскладированные под навесом рулоны рабицы: казалось, что проверял эту сталистую, не тронутую ржавью сетку на прочность.
Уже были довершены все пенсионные хлопоты: Вера Матвеевна и Александр Ильич всего, чего хотели, добились. Куплены авиабилеты, даже упакованы чемоданы, и через три дня – вылет.
Знал Александр Ильич, что покинет родину, однако, когда радостная его жена, вместе с Ларисой Фёдоровной приехав из города, сказала ему, что купила билеты и назвала день и час вылета, он отчего-то занемел и никак не отозвался.
– Ты не заболел, случаем? – поинтересовалась она, прикладывая к его лбу ладонь. – Горячий, что ли?
Александр Ильич деревянно отмахнулся.
– Искупался, Лариса, в вашей запруде, дуралеюшка-то мой, и вот – простыл, – притворившись равнодушной к неласковому мужнему обхождению, с неестественным задором в лице обратилась она к распаренной, уставшей после беготни по городу подруге. А бегали они в поисках сувениров – засушенных и покрытых лаком омулей, кедровых шишек, тоже лакированных, и чего-нибудь ещё, как выражалась Вера Матвеевна, «экзотического», для своих израильских знакомых и чтобы в закусочной по стенам развешать – «для экзотики», «чтоб клиентам было приятно».
– Кто же в Сибири в августе купается? – не унималась Вера Матвеевна. – А мог, Лариса, и заразу какую-нибудь подцепить в этой вашей помойке. Как думаешь?
– Зачем ты так, Вера, – «помойка»? – не смогла, как ни пыталась, притвориться необиженной щепетильная Лариса Фёдоровна. – Конечно, почистить малость надо бы… – Но ещё слов в защиту запруды не отыскалось у неё, одни вздохи. Ушла на свою половину дома.
– Саша, измерь температуру!
– Отстань.
– Какие мы тут все недотроги!
Весь день молчала с мужем.
Вечером в постели он повинно прильнул носом к её широкой мягкой спине:
– Вера, Верушка, обиделась, что ли?
– А ну вас всех…
– Горько мне, родная, что запруду сгубили… Понимаешь, не под мышкой у меня надо было измерять температуру, а в душе моей: уже кипит она. Чуешь?
– Думаешь, мне не жалко запруду?
«Скорее бы выкарабкаться из этого ада!» – хотелось ей сказать, если не крикнуть.
Не дерзнула, не посмела. Заставила себя подумать о приятном: «Надо же, так легко и быстро заполучили пенсии. Боялась, не преодолеем загвоздок, раскошелимся на взятки. Какая удача – деньги остались и для сувениров, и для отдыха на море… Так-так, а какой теперь у нас ежемесячный доход? – И она, рассеянно прислушиваясь к похрапыванию неспокойно засыпавшего мужа, мысленно считала и пересчитывала новый ежемесячный доход своей семьи и прикидывала: – А не расширить ли закусочную до ресторанчика?..»
Надо основательно подумать Вере Матвеевне.
Невозможно было Александру Ильичу покинуть родину, не побывав на Байкале. Предложил семьями пожить на его берегу денёк-другой.
– Помню, помню: холодрыга там, – отозвалась Вера Матвеевна и зачем-то подышала в свои ладони. – И летом, и зимой озноб пронимает! Поезжайте-ка, ребята, без меня. Простыну, точно вам говорю!
Но супруг чуть не силой усадил жену в «Жигулёнок» и всю дорогу молчал с ней, как она не тормошила его исподтишка и не шипела с ласковостью в его ухо:
– Ну, что ты опять дуешься, как мальчик? Ты любишь Байкал, а мне по сердцу Средиземное море. Каждому – своё, согласись.
Дни – ясные, мягкие. Небо раскрывалось по утрам широко и глубоко. Байкал – тихий, необъятный, шуршал галькой, поглаживая берега. На горизонте небо и озеро сливались в единое и нераздельное целое, и трудно порой было угадать, где же что заканчивается или, напротив, начинается. Горы противоположного берега реяли выбеленными шёлковыми полотнищами каких-то неведомых парусников, но к полудню, когда солнце разгоралось ярко и ослепляюще, тоже растворялись в озере и небе.