Вечерами Иван приходил в свою холостяцкую квартиру, не зажигая свет, в верхней одежде валился на диван и пялился в потолок. Даже телевизор не хотелось включать – сдавалось ему, что отовсюду льётся и сыпется грязь, ложь. И на телефонные звонки не отвечал, позволял выговориться в автоответчик. В квартиру неделями, а то и месяцами никого не впускал и не приглашал. Хотелось в тишине, в затворе что-то чётче расслышать в себе – такое робкое и неуверенное. «Должно же быть что-то высшее в моей жизни!»
Он чувствовал себя страшно одиноким.
Вчера кто-то подкараулил Ивана в сумрачном подъезде, выскочив из потёмок под лестницей, и ударил чем-то тяжёлым и тупым по голове. Покамест не затянуло сознание, Иван успел расслышать:
– Не клепай, козёл, на хорошего человека!
Очухался Иван, по стенке добрался до своей квартиры, долго держал голову под струёй холодной воды. Не до крови разбили, но лицо отекло и почернело.
Иван не испугался, потому что понимал, – если бы намеревались убить, то убили бы сразу, а так – отомстили, по всему видно, за материал, «забойный», написанный на заказ, припугнули. Всю ночь не спал: «Всё, что я умею в жизни по-настоящему, – это клепать? Да, да, похоже, так – клепать, лгать! Не умею я ни любить, ни быть любимым. Нет во мне ни благородства, ни доброты. Существую, как автомат, и жизнь моя фальшивая и придуманная. Живу ради денег и дешёвой славы, а потому одинок и несчастен. Я попросту обыватель и талантов во мне никаких нет, кроме себялюбия. Я столько лет не заводил семью, строил и строил свою карьеру, а во имя чего? Жаль, не имею пистолета!.. Но где-то лежит верёвка».
Отыскал на балконе бельевую верёвку и замерше стоял с нею посреди комнаты.
Отшвырнул верёвку и заскулил:
– Дешёвый актёришка! Слабый, ничтожный человечек!
Утром, опухший, придавленный, переговорил с главным редактором, попросился на две недели в отгулы и в отпуск без содержания. В профкоме спросил, нет ли куда «горящих» путёвок. Оказалась только одна – в Мальту. Ему прямо сказали:
– Не курорт в Мальте, а одно недоразумение. Даже уборщицы и рассыльные не пожелали туда ехать.
– Мне один чёрт.
«Нужно забраться куда-нибудь подальше и в тишине подумать обо всём. Хорошо подумать! В своей квартире – страшно: а вдруг отважусь, – вспомнил он о верёвке. – Что ж, в Мальту – так в Мальту! По крайней мере буду на людях».
В отделе подтрунили над Иваном:
– Не в Мальту – не верь своим ушам! – а на Мальту поедешь, счастливчик, за копейки-то.
Отмолчался.
В рассеянном, угрюмом настроении выехал, не сопротивляясь судьбе, может быть, впервые в своей жизни.
Мальта – деревянные выцветшие домики, покосившиеся, дырявые заборы, одичало-буйно разросшиеся тополя и черёмухи. Курортные корпуса притулились в сосновом бору вблизи железной дороги. Иван поморщился: «Какой может быть отдых чуть не под вагонами? А впрочем, какая мне разница!» В главном корпусе оформился; поселился в комнате с двумя пожилыми мужчинами. Один, рослый, седобровый, добродушный дядька лет пятидесяти пяти, представился вузовским преподавателем Садовниковым. Второй, пенсионер со стажем, бывший складской работник, щупловатый, с хитренькими подголубленными глазками, но весь какой-то мятый и будто бы пропылившийся.
– Конопаткин Илья Ильич, – бодренько протянул он Ивану руку. – Не бомж, сразу предупреждаю, но проживаю в «Москвиче». Уже десятый годок я самый что ни на есть москвич! Супруга прогнала из дома. С любовницей застукала, – важно объявил он. – А сюда прибыл, чтобы по-человечьи поспать. – И притворно зевал и потягивался, успевая отхлёбывать из бутылки пива. – Налить вам? Угощайтесь, не стесняйтесь! – предложил он Ивану из своей початой бутылки. – А может, мужики, по сто грамм сообразим?
«Какой-то ненормальный да ещё, как нарочно, Конопаткин, – с равнодушным раздражением подумал Иван, но тут же одёрнул себя: – А я нормальный? А у меня есть в жизни место и судьба?» Представился журналистом, но своей фамилии не назвал. От пива и ста граммов отказался. Повалялся в одежде на скрипучей железной кровати, с необъяснимой отрадой чувствуя затылком свежую сыроватую наволочку, обоняя запахи беленых стен и проклеенных газетами оконных рам. Всматривался сквозь сверкающее окошко на лоскут чистого – «всё ещё чистого!» – неба.
Поговорили о том о сём. Садовников и Конопаткин наперебой расхваливали местные лечебные грязи и солевые ванны: обезноживших-де ставят на ноги, просто-напросто чудотворно омолаживают, приехал согнутым и злым, уедешь гоголем, а женщин от бесплодия излечивают. Делать в комнате, маленькой и тесной, было совершенно нечего, вышли на улицу. По тропкам, заваленным листвой и хвоей, утиными вереницами бродили курортники. Иван приметил молодую женщину, одетую в стильное, но не броское сиреневое пальто. «Она как запоздалый цветок – лютик, фиалка? – на этих серых полянах осени», – отчего-то и ласково и грустно подумалось Ивану. Она скромно сидела на краю обшелушившейся лавочки в тени томно, бордово угасающей черёмухи и вежливо, но, похоже, с притворным интересом слушала двух укутанных козьими шалями дам, которые щебечуще, как птицы, что-то ей рассказывали, перебивая друг дружку. Ей не было, по всей видимости, тридцати, однако морщинки уже прикоснулись к её истомлённому, смутно красивому лицу. Выделялись большие глаза – чёрные, блестящие, чуткие, вроде как, показалось Ивану, «текучие». «Чуть что, и, глядишь, потекут». Непривычное – её коса, перекинутая через плечо. Толстая длинная настоящая коса. «Надо же, коса! – хмыкнул Иван с чувством противоречия в душе. – В наше-то время и – коса? Зачем, что это?»