Галина и Григорий посидели в тот день с тороватой, разговорчивой Груней за утренним чаем, перетекшим в обед, обустроили свою комнату. Вот, казалось бы, и счастье! Но!.. Ночью грянуло лихо, и оно переворотило жизнь Галины сызнова.
Григорий весь тот вечер недомогал, однако, как должно мужику, крепился, самолюбиво не выказывал, что тяжко сделалось во всём теле. Ночью вдруг поднялся жар. Утром – ужас: паренёк даже не смог встать с постели, без сознания метался по подушке. Перепуганные Груня и Галина бегали по соседям – где таблетку выпросят, где горчичник, где мёду и малины. Ничто не помогало. Ничто! Григорий уже задыхался, страшно хрипел, а, очнувшись на минутку-другую, хватался за левый бок. Неотложка увезла его в Усолье. Галина – с ним, хотя её чуть не выталкивали из машины: и без неё было тесно с четырьмя больными, да и неположено было возить посторонних.
В больнице её не допускали к Григорию, но она всеми правдами и неправдами попадала в его палату. На вторые сутки врачи смирились – позволили Галине ухаживать за больным, а в нагрузку поручили и других тяжёлых по палате.
Очнётся Григорий – всматривается мерклыми глазами в склонившуюся к нему Галину, но не признаёт. Она легонечко целовала его в горячие корочки губ, ласкала, что-то нашёптывая. Проходила минута-другая – Григорий опять уходил от неё.
Галина случайно услышала в коридоре разговор медсестёр: сердечником был Григорий да к тому же жесточайшее воспаление лёгких получил, и сердцу его работать осталось всего ничего. «Вот вам всем шиш на постном масле! – отчаянно подумала она. – Я спасу, спасу тебя, Гришенька!» – И с отчаянной страстностью целовала его воспалённое и уже не откликавшееся лицо, словно чародействовала, вытягивая любимого к жизни.
На третьи сутки агонии Григорий затих. Галина обрадовалась, надеялась – к улучшению, переломило-таки болезнь! Всматривалась в лицо, ожидала – откроет он глаза и постарается, быть может, улыбнуться ей. Но он остывал и бледнел.
Санитары оттаскивали её от кровати, а она безысходно и безрассудно цеплялась за дужку, отбивалась, царапаясь и кусаясь. Скрутили, вкололи успокоительное, заперли в кладовой, потому что в палате удержать её было невозможно.
К родителям не вернулась, потому что они настойчиво и озлобленно принуждали её к аборту. Весной родила девочку – Татьянку. Так и сплелось её маленькое горчащее счастье – хиленькая недоношенная дочка, похожая на Гришеньку, и тоже со слабым нутром, да солоноватые грёзы о нём же, о Гришеньке.
Какое-то время пожила у Груни. Трудилась на лесозаводе, багром ворочала в бассейне брёвна, училась в вечерней школе, потом – заочно в усольском техникуме пищевой промышленности, следом – в институте, но уже перебравшись в Иркутск.
В тот роковой год, год смерти Григория, стала, чувствовала она, старше сердцем лет на двадцать. Но не постарела – напротив: похорошела, налилась красотой поперёк всему, будто природа так и готовила её к какому-то другому и непременно большому счастью. Увивались возле неё и парни, и солидные мужчины, а она никого не хотела видеть. Почти восемь лет никого не хотела видеть. И Груня поругивала её, и наезжавшая из Мальты Шура налегала:
– Молодость уходит ведь, а ты – как дура!..
Сама Шура вышла замуж и родила. Вроде бы вполне была довольна своим маленьким счастьем, своим домом с поросятами и коровой, с сенокосными угодьями в пойме Белой, с большим унавоженным огородом. Не тяготилась Шура нелёгкими ежедневными заботами о муже-путейце и ребёнке, о подрастающих братьях своих и сёстрах, о немощной престарелой матери, – тянулась на всех безропотно, будто никакой другой доли и не ждала, а как идёт в жизни, так тому и бывать.
На Галину же свалилась новая беда – умерла дочка, и семи лет девочке не исполнилось. Как ни лелеяла мать Татьянку, как ни бегала с ней по всевозможным поликлиникам, именитым врачам да бабкам-знахаркам, а врождённая болезнь одолела-таки слабенькое существо.
Так оборвалась последняя живая ниточка к Григорию.