Прометя во дворе тропки, протопив печь, старик стал собираться в дорогу: надо спуститься в Новопашенное. С полмесяца или даже больше там не был. Нужно подкупить продуктов, к тому же сегодня суббота – банный день, пора хорошенько помыться, попарить старые свои косточки, да и супруге надо пособить по хозяйству.
Однако не спешил старик спускаться со своей отшельничьей горы, бормотал, покряхтывая, поёживаясь:
– У-у, не хочу в Новопашенное! Не склонно моё сердце к землякам, противны они мне, супостаты…
Но, стискивая пальцы как в узле, подытожил:
– Эх, видать, никуда не денешься: придётся топать вниз!
Когда вышел под уже высоко горевшее солнце, улыбка снова защекотала блёклые старческие губы:
– Свету, мать моя, свету сколько для нас! Живи – не хочу, радуйся, живое живому, человек человеку.
И в груди старика чуть отлегло, прояснело. Но прояснело так, как случается в сумраке: уже, казалось бы, светло, но ещё серенько видно, что и как кругом.
Спуск по косогору был пылающе белым, необычайно мягким, и старик, усмехнувшись, подумал: «Угораздило же меня ещё при жизни на облако попасть». И хотя непроторенной и скользковатой была стародавняя дорожка, но всё же хорошо, легко шлось вниз, «с прибегучками». Ноги просто помолодели. Поясницу вдруг отпустило, в груди распрямилось и раздалось, а глаза не могли насмотреться на чудесно преображённую первоснегом новопашенскую долину, на украшенное родное село.
Старик спускался вниз со своей отшельничьей горы, а вспоминалось ему то, что находилось когда-то словно бы вверху, в каком-то другом, высшего порядка мире, – в мире его молодых лет, нередко горячих и безудержных. И воспоминания эти, подобно солнцу, обласкали и согрели уже увядающую стариковскую душу.
Припомнился Ивану Степановичу паренёк Вася Хвостов, дружок его закадычный. Васю тоже когда-то сподобило забраться на эту гору, но единственно для того, чтобы совершить своё последнее в этой жизни деяние. И – такое, какого и вовек не забудешь! Старик любит вспоминать о друге, мысленно беседуя с ним, порой даже советуясь.
Хотя и чудаковатым был Вася, однако, как говорили односельчане, с царём в голове.
Как-то раз смастерил Вася механические крылья и заявил:
– Верьте, ребята, не верьте, а я полечу. Увидите: птицей пронесусь над Новопашенным!
Но отец его прицыкнул:
– Я тебе, антихрист, полечу!.. – И – ногами, ногами в сапогах с подковками, по хрупеньким крыльям.
Вася поплакал, погоревал, однако не смирился: ночью утёк из дома, прихватив обломки крыльев. Через неделю, через другую ли услышали новопашенцы с этой и тогда уже плешивой, уродцеватой горы:
– Люди, смотрите: ле-чу-у-у!
– Батюшки, свят, свят! – крестился перепуганный люд.
И вправду: Вася летел под большими крыльями – под крыльями своей прекрасной неодолимой мечты.
Но вдруг – крылья схлопнулись, как ставенки на часах с кукушкой, закрыв на веки вечные от всего света его безумную юную жизнь.
Долго Ивану Сухотину хотелось так же, как Васе, подняться в небо и победно крикнуть новопашенцам: «Лечу-у-у, братцы!» И даже тишком починил крылья, однако не смог поднять своего духа для совершения полёта. Только лишь в мечтах летал.
– Э-эх, кто знает, ребята, может, ещё полечу. У-ух, всполыхнётся Новопашенное! – беззубо усмехнулся старик своей ребячьей, шальной мысли.
Приостановился, любуясь заснеженным бором, который большим облаком кучился у реки, точно бы ночью небо прислонялось к земле – и вот одно облако започивало на новопашенской притаёжной равнине. И снова вспомянулось старику давнопрошедшее, незапамятное, то, с чем хотелось жить дальше, теша и лелея свою душу.
Вспомнилось, как – ещё до войны – чуть было не погиб он за этот лес. Однажды узнало Новопашенное, что в начальственных верхах постановлено соорудить в сосняке военные склады. Отбыли новопашенские ходоки в район, просили за свой бор. Успокоили их: «Не волнуйтесь, товарищи, в другом месте соорудим склады. Сибирь большая!»
Однако через месяц с воинского эшелона была сгружена автотехника, и её двинули армадой к Новопашенному, на бор – валить, выкорчёвывать деревья, утюжить землю. Красой своей строгой и величавой исстари радовал бор село, новопашенцы любили свой лесок, всячески оберегали его, срубить дерево в нём – ни-ни, однако валом нахлынуть в защиту не смогли.