— Иди скорее, Карпо, бабушка зовет, — шепотом позвала она.
— А что такое? — спросил он спокойно, стараясь подавить печаль. Он уже все понимал.
— Ей совсем плохо.
Он, согнувшись, вошел в горницу, за ним соседка, Якуб вошел последний. Там находились четыре женщины. Они возились около бабки. Она лежала совсем бледная, но в полном сознании.
— Добрый вечер, — сказал Поликарп.
— Ты вернулся, — едва слышно, еще тише, чем перед этим соседка, ответила старуха.
Он кивнул и подошел ближе. Он устремил взгляд на старуху, на ее голову, на ее истощенное тело. Ему показалось, что суставы на ее руках посинели, но он больше на них не смотрел. Его притягивали глаза. В них была такая доброта, как никогда раньше. Он закурил, и тут его прошиб пот.
— Разуй меня, сынок, — попросила она.
— Нет еще, не надо. — Его охватила жалость, голос прервался, глаза стало застилать. Но старуха будто ожила. Она сама задвигала ногами и с улыбкой сняла сперва один, потом и второй башмак.
— Водички мне, — шепнула она ему.
Он бросился к ведру и зачерпнул полчашки. Стал рядом с бабкой на колени, поддержал ее голову. Она два раза глотнула, отдохнула немного, потом глотнула еще раз и больше уже не хотела. И сразу же после этого глаза ее остановились.
Женщины всхлипнули, завыли в голос, и у Поликарпа показались слезы. Он наклонился к старухе, поцеловал ее в лоб и закрыл ей глаза. Потом вышел и сидел в темноте долго, до самой ночи. Ничто, даже чтение над покойницей, не нарушило тишины, охватившей его.
И на другой день был рассвет, как всегда.
Поликарп купил гроб у местного столяра, который по совместительству был и гробовщиком. Соседки обмыли, обрядили старуху, все справили, положили в гроб. Два дня она лежала в гробу, на третий день ее похоронили. Провожать пришло много народу.
На другой день после похорон навестила Поликарпа Харва, бабкина ровесница. Она принесла ему в котелке похлебку с лапшой.
— Поешь горяченького, — сказала она.
Поликарп сел к столу и стал хлебать. Харва прошлась по кухне, подмела, стерла пыль, навела кой-какой порядок. Потом уселась рядом с Поликарпом на лавку.
— Бедняжка, — начала она горестно, — только на месяц была старше меня — и уж нет ее. — Мускулы на лице Поликарпа затвердели, какое-то время он даже не мог жевать. — Когда вы с Якубом отправились за сеном, — продолжала соседка, — она пришла ко мне перед обедом. Никогда она не приходила в такое время, я даже удивилась. Она стала в дверях, достала из-под фартука полпачки сахару и говорит: «Вот пришла вернуть, чтобы не забыть». Я посмотрела на нее и испугалась. У нее был какой-то странный взгляд, глаза никак не могли на чем-нибудь остановиться. Я проводила ее на крыльцо и спрашиваю, не заболела ли она. Но она ничего не сказала. Я стояла на крыльце и смотрела, как она идет. Сначала она шла ходко, а потом остановилась. Долго стояла на одном месте, смотрела на ваш дом, на ригу, двор, гумно, потом повернулась к костелу, дому священника, другим домам, деревьям у дороги. И на горы она поглядела и руку приложила к глазам — вот так-то. Это она прощалась, прощалась со всем — точно чувствовала, наверное, свой конец. А после обеда, часу в шестом, когда она уже не могла вставать и лежала, она все время о тебе беспокоилась, тебя хотела увидеть. Раза три посылала меня на дорогу посмотреть, не едете ли вы… Вот так-то, пусть земля ей пухом будет…
— Благодарю! — быстро проговорил Поликарп и отодвинул тарелку, будто не хотел слушать дальше.
Харва встала, ополоснула тарелку, поставила ее в буфет. Потом взяла котелок, жалостливо поглядела на Поликарпа и выскользнула из кухни.
Поликарп глубоко вздохнул и тоже поднялся. Он с хрустом потянулся и тихо, болезненно застонал. Замолчав, он точно окаменел. Но недолгое время спустя он на что-то решился и вышел, не закрыв за собой двери, точно хотел проветрить помещение. Он вошел в сарай и остановился перед поленницей. Потом стал перебирать поленья, взвешивая их в руках и оглядывая со всех сторон. Много времени прошло, пока он выбрал две чурки и отложил их в сторону, взял топор и стал тесать их одну за другой. Было душно, он весь вспотел. Поликарп снял пиджак, расстегнул рубаху на груди и закатал рукава. Рукавом пиджака отер пот со лба и потянулся за пилой. Он отпилил от одной чурки около двух дециметров, потом взял обоюдоострый нож и работал с ним до тех пор, пока не обтесал свои чурки до толщины двух пальцев. Снова оглядел их со всех сторон, попробовал на прочность, пытаясь переломить через колено, и, когда они выдержали, с удовлетворением усмехнулся.