Санитарка из медсанчасти, которой среди грохота и ада прокричали, что отец на том берегу тяжело ранен, бросилась к нему через Днепр. Наверное, это было не просто так.
Плот разбомбили, она утонула. А отец не был ранен – с кем-то спутали в кровавой суматохе.
Весь этот голливудский блокбастер отец однажды рассказал мне минуты за три, когда мы случайно пересеклись в университетской столовой.
Неожиданный и редкий момент совсем не свойственной ему откровенности. Даже не помню, с чего начался разговор.
Помню, как он встал, отнес посуду и пошел читать студентам лекцию по механике сплошной среды.
И я куда-то опаздывал, побежал по своим казавшимся важными делам.
На папином юбилейном банкете его друг-однокурсник, вернувшийся домой много раньше конца войны без обеих ног, подарил мне письмо, которое отец написал ему с фронта.
Я положил письмо в карман и долго не рисковал его прочитать. Продвинутый тинейджер оттепельных времен, я боялся обнаружить там неизбежные (как я полагал) “за Родину – за Сталина”, заранее оправдывая такие пассажи особенностями эпохи (вариант: фронтовой цензурой).
Когда все же рискнул достать письмо из конверта, я не обнаружил в нем никаких, даже вторичных признаков советской риторики.
Потом оно еще долго лежало у меня под стеклом на письменном столе:
По не зависящим от меня причинам больше месяца не получаю ни от кого ни строчки, и сам не мог отправить весточку. Мы это время так стремительно наступали, что почта никак не могла за нами угнаться. Но дрались мы по-настоящему хорошо, как давно не дрались. Мы так рванули, в адской грязи и бездорожье, что за месяц проскочили Буг, Днестр и Прут, первыми вышли на нашу границу. За один этот месяц нам трижды салютовала Москва…
Потом пошли по благословенной Молдавии, которая запомнилась прекрасным виноградным вином (его нам бочками выкатывали навстречу) и кучей пленных румын с их мобильной артиллерией (на волах).
Здесь же, за Бугом, я впервые встретил евреев, на Украине ведь их совсем не осталось. Когда в одном местечке я произнес пару слов по-еврейски (пожалуй, все, что я умел произнести), то меня буквально чуть не разорвали, каждый тащил к себе в гости. Ты не представляешь, что значит для них после трех лет ужаса увидеть еврея-офицера.
Пиши, как твои дела, что нового в МГУ. Эх, скорей бы вернуться, теперь победа уже видна. Привет всем. Абрам”.
Отец привез с войны ковер и два отреза крепдешина – трофеи, которые полагались офицеру.
Самые практичные выбирали на складе, естественно, большие и красивые ковры.
Отец по-своему был тоже практичен. Чтоб не тащить на себе через всю Европу эти весомые мещанские радости, но и не нарушать правил (положено), он выбрал самый маленький коврик размером в два носовых платка, который долго лежал потом на сиденье папиного рабочего кресла.
Протерся, пришлось выкинуть.
А два отреза трофейного крепдешина мой правильный папа распределил так: один маме (бабе Розе), другой – будущей невесте, которую вскоре и нашел все на том же мехмате.
Мехмат располагался тогда не на Воробьевых горах, а в старом здании МГУ, в самом центре Москвы, рядом с Кремлем и Манежем.
Там, где во дворе задумался бронзовый Ломоносов.
От самого входа вверх ведет торжественная мраморная лестница. Вокруг нее и протекала студенческая жизнь.
После войны мужчин было мало, и мама, только вернувшаяся вместе с университетом из эвакуации, отца заприметила сразу – когда он поднимался по этой самой лестнице, в офицерском кителе, в орденах и медалях.
Участь его была решена.
Про маму
До войны они знакомы не были. Разминулись. Мама поступила в университет в июне сорок первого, когда отец уже ушел на фронт. Но, увидев отца на мехматской лестнице, она тут же велела своей подружке пригласить его на ближайшую студенческую вечеринку, которые именовались тогда “винегретными”.
Время было голодное, и на этих домашних посиделках студенты собирали в складчину общий винегрет – из всего, что каждый принес.
Знаю даже точную дату той винегретной вечеринки: 5 декабря 1945 года (праздник был, День советской Конституции). Тогда и там они познакомились.
Поскольку мама моя была девушкой умной, красивой и решительной, вскоре они поженились.
От всего довоенного маминого детства осталось только несколько групповых фотографий – школьных и каникулярных.
Вот одна: южный пейзаж, типовая курортная архитектура, на ступенях множество разновозрастных представительниц женского пола (“Тов. Володарской, занявшей первое место среди женщин в шашечном турнире. “Культработник”, 1937 год”). Маме пятнадцать лет.