– ...младшая? Милорд, она... своеобразна.
— Она шлёпнула меня по ладони стеком, когда я предложил ей помочь спешиться.
— ...вам только она приглянулась? Милорд, её сёстры – само очарование. А вот младшая...
— Не менее очаровательна. Сегодня ещё до рассвета, когда я был в библиотеке, я видел, как она на деревянных мечах сражалась с вашим верным рыцарем.
– Я прошу простить ей такое недостойное принцессы поведение.
– Первые две недели моего визита она притворялась иностранкой и вполне уверенно говорила на незнакомом мне языке.
– Она не со зла, милорд.
– Почему вы так упорно зовёте меня лордом? Я выше этого звания.
– Простите?
— У этих земель уже восемь столетий есть король. Единый, истинный и вечный. И неважно, как меняются территории государств, и какие меж людьми возникают распри. И ваша младшая дочь, которой вы безрезультатно угрожаете лишением отцовского наследства, идеально подходит на роль моей прекрасной юной королевы. Я принял решение сразу, как только её взгляд встретился с моим.
Дейн дёрнулся, когда ангелоиды подняли его, взвалили его руки себе на плечи. Его голова откинулась назад, ноги волочились по полу, но тюремщики не обращали никакого внимания на его бессилие. Они несли его легко, словно тряпичную куклу. Дейн мотнул головой, приходя в себя. В это мгновение он ненавидел короля вампиров ещё больше. Почему именно он стал гостем последнего сна Дейна? Как же это несправедливо. Почему ему не дано хотя бы во сне в последний раз увидеть лицо любимой женщины?
Дейн мотнул головой вновь. Он окинул своих пленителей взглядом и решил, что так просто не отдаст свою жизнь. Разве он мог так посрамить честь королевы? Разве мог её верный раб позволить себе скулить, хныкать и принимать смерть, пока не свершится её месть?
Но что он мог сделать? Ангелоиды носили серебро, и, даже после получения серьёзной травмы, не покорились бы воле Дейна. Он скосил взгляд на одного из ангелоидов, потом на второго. Первый носил крупный крест на цепочке, второй – в кожаном чокере.
До боли сжав зубы, Дейн ударил ребром ладони первого ангела по кадыку, и когда тот схватился за горло и закашлялся, дотянулся пальцами до креста и сорвал его с шеи. И, замахнувшись, пока боль не успела пронзить его тело, вонзил остриё креста в глаз второго.
Первый замер, не способный дышать, второй заорал так, что у Дейна зазвенело в ушах. Брызнула кровь. Она попала на лицо Дейна, на шею, на рубашку и брюки. И на гри-гри. Ожоги, нанесённые серебром мгновенно зажили.
Первый опомнился и заломил руку Дейна за спину, грубо втолкав его в кузницу, где на стенах висели серебряные мечи, щиты, кинжалы и даже булавы. Возле печи уже стоял Кетцалькоатль, и его Дейн одарил самой презрительной усмешкой, на которую был способен.
— ...кровь? — раздался из противоположного угла голос Джареда.
– Не его, – огрызнулся ангелоид. – Бойкий, зараза.
— Клеймо усмирит его пыл, — ответил Кетцалькоатль. – Скажешь что-нибудь, инфицированный?
– Твои крылья, – Дейн дёрнул руку, пытаясь вырваться, но ангелоид крепко удерживал его. – Лучше бы смотрелись на свинье.
Кетцалькоатль не изменился в лице, лишь одарил Дейна тяжёлым взглядом уставших глаз. Он не был чудовищем, не был злобной сволочью, наслаждавшейся чужими страданиями, но был древним существом со своим чувством справедливости. И, что сильнее всего выводило из себя Дейна: они с Кетцалькоатлем были схожи. Десятикрылый престол и мальчишка, воскрешающий трупы – оба пылали страстью к одной женщине, и к обоим она была равнодушна. Неважно, сколько она спала с Дейном и сколько проводила с ним времени, её душа оставалась для него запертой на тысячи замков.
С Дейна сорвали рубашку, толкнули его вперёд и колодками зажали шею и запястья, поставили под грудь что-то твёрдое, зажали ноги. Даже при большом желании Дейн не смог бы пошевелиться. Гри-гри болтался у него на шее, но на него ангелоиды не обратили никакого внимания.
Джаред был бледен, словно ходячий труп. Дейн не желал и не мог на него смотреть. Его взгляд привлекала дышавшая жаром печь. Дейн вспотел, но даже сейчас, в адской духоте кузницы ему было холодно. Как бы он ни любил боль, сколько бы ни калечил себя и остальных, к такому он точно был не готов. Секунды превратились в часы, пульс громко отдавался в ушах, было нечем дышать. Сердце подпрыгнуло, когда Кетцалькоатль вытащил из печи раскалённое докрасна клеймо. Это были большие и широкие сложенные крылья – символ позора и слабости. По-настоящему одержимых людей ангелы не лечили громкими речами на латыни и обрядами экзорцизма. Кожу одержимых обжигали серебром, калечили, клеймили.