Куда ты направился, Владимир?
Нам следует уходить и поскорее, - ответил тот торопливо.
Мы никуда не пойдем, переждем здесь - в безопасности, и ты тоже.
Но, отец, мне...я чувствую... - начал было Влад, но замолчал, не желая ругаться с родными.
Я предупреждаю тебя, - Станислав погрозил пальцем у лица сына, сдерживаясь, дабы не закричать на него, -мне не нравится, когда ты...
Мужчина не успел договорить: взрыв произошел как раз подле дома. Словно рев дикого зверя над головой пронеслась волна как при землетрясении и все услышали звук падающих досок и кусков черепицы. Никто не проронил ни слова, лишь в ужасе ожидали, что будет дальше. Секунды растянулись в минуты - наступило безвременье. Вдруг где-то в саду раздались голоса, несколько человек, громко смеясь, переговаривались на немецком языке. Их шаги становились все ближе и ближе. Немцы вошли на крыльцо дома, что-то выломали, их голоса растворились где-то внутри дома. Все еще пребывая в ужасе и растерянности, Станислав приблизился к младшему сыну, схватил его за плечи, затряс:
Ты предвидел это? Правда?
Да, предвидел, а ты мне не верил, - в голосе юноши звучала досада, он из последних сил сдерживался не заплакать, - ты мне никогда не верил...
Прости, сынок, - мужчина обнял его, чувствуя глубокую вину перед ним.
Казимеж приблизился было к выходу, дабы удостовериться в том - ушли враги или нет, как вдруг заметил прямо перед глазами ноги, обутые в черные высокие сапоги. Незнакомец откинул несколько досок, посветил во внутрь подвала: там, в страхе прижавшись друг к другу, сидели бледные от ужаса пять человек. Немец сплюнул, с издевательским смехом направив пистолет на них, сказал:
Коме, коме. Шнеле, шнеле!
Шейбалы на одеревенелых ногах один за другим выбрались из подвала под присмотром вооруженного гестаповца. Взору их предстала страшная апокалиптическая картина: ворота были полностью выломаны, верхний этаж дома сильно накренился в сторону, готовый вот-вот рухнуть на земь, окна и двери выбиты. Из дома на крыльцо вышли еще двое, неся в руках самое ценное. Их товарищ указал на Шейбалов, проговорил:
Прятались, проклятые.
Ничего, скоро решим, что с ними делать, - ответил другой.
Станислав ждал своего часа, мозг его начал работать с удвоенной быстротой. Дабы спасти семью, за которую он был в ответе, художник проговорил:
Отпустите нас, мы уйдем в Польшу, в Варшаву.
Как так? - вопросил гестаповец, играя в руках пистолетом для устрашения. - А разве вы не армяне, ради которых мы и пришли сюда? Знаешь, что мы делаем в вашим народом, нет? Мы их сжигаем живьем, в газовых камерах!
Станислав побледнел. Он окинул взором семью - все они стояли словно приговоренные к смерти, ни сказать, ни сделать ничего не могли. Мужчина осознал, что есть последний способ - еще один шанс спасти родных, и тогда он проговорил низким голосом:
Мы не армяне, а поляки. Фамилию Шейбал я унаследовал от предка-шотландца. Мы хотим вернуться домой.
По-моему он врет, - проговорил один, - посмотри на их лица - какие они поляки?
А если говорит правду? - возразил другой.
Правда или нет, все без разницы. В любом случае им не жить, скоро от Польши камня на камне не останется.
Что делать тогда?
Пусть собирают свои вещи и убираются.
Один из немцев повернулся к Станиславу, глаза его были злы и жестоки.
Послушай, - сказал он, - правду ты говоришь или лжешь, не наша забота. Собирай вещи и уходи куда хочешь, но только без шуток.
Станислав в душе возблагодарил Бога, они были спасены. Хотя бы на некоторое время. Собрав лишь одежду и несколько книг, Шейбалы покинули Кременец. Когда они выходили на крыльцо с котомками за спиной, тот немец вновь приблизился к Станиславу, пригрозил:
Ты будешь вместе с остальными переходить границу как открытый заложник. Если кто-либо из вас обернется назад или опустит руки, мы будем стрелять.
Если не согласишься на такие условия, мы убьем одного из вас. Ну, скажем, вот этого мальчишку, - гестаповец подошел к Владиславу и, схватив его за волосы, резко потянул назад, приставив к кадыку нож.
Ноги Владислава подкосились, он затаил дыхание, боясь сделать хоть одно движение. Бронислава истошно закричала: не могли вынести материнские глаза такого. Чуть ли не падая на колени перед немцами, обезумевшая от горя и страха за сына, женщина протянула руки, с мольбой просила: