— Посмотри хоть раз, как встает солнце, красота!
И бросается к окну встречать новый день, приветствовать солнце, капли росы на винограднике.
Где она, эта моя мама? За ночь она будто постарела. Еще бы, не спать, нервничать, все время сидеть возле дяди Эркина, поить его лекарствами и ходить по комнате и думать.
Только изредка она приходила ко мне, ложилась, не раздеваясь, на край кровати и лежала, и смотрела на тени на окне, на потолке.
— Слушай внимательно, Магди, — сказала мама, — теперь ты должен быть взрослым и помогать мне во всем.
— Да, мама.
— Как только дядя проснется, заставишь его принять лекарство в красной бумажке, а когда часы пробьют двенадцать раз — таблетки в белой бумажке. И будешь поить его молоком. А в полдень я прибегу, чтобы сделать ему укол… От тебя, малыш, зависит многое. И я верю тебе, понял?
— Да, мама. А что я должен делать сейчас?
— Ждать, пока он проснется. И дашь ему лекарство в красной бумажке… Будь умницей…
Мама ушла, а я постоял немного у двери дяди Эркина и начал ругать себя за то, что я трус и белоручка, и что я не могу открыть дверь, зайти в комнату и сесть на стул рядом с дядей Эркином и ждать, пока он проснется, и что не могу сочинить смешную историю, чтобы потом рассказать ее дяде Эркину, когда он откроет глаза.
Жил-был дядя, нет, мальчик. Этот дядя, то есть мальчик, был маленьким, а дядя большой, в два раза больше мальчика. И у него была жена и курица Ряба. И мальчик сказал жене: скажи, чтобы он поймал курицу. Курица была не простая — золотая, и мальчик гонялся за ней и наконец поймал…
Нет, жил-был Буратино. У него был дядя. Дядя был похож на Карабаса-Барабаса. У дяди была курица Ряба. Они жили на веселых, на зеленых, на Азорских островах, где, по свидетельству ученых, ходят все на головах, там жил Кашалот с тремя головами, он сам сочинял, сам исполнял и сам себе аплодировал. А курица Ряба сказала мальчику: съешь мое яйцо, не простое, а золотое. А дядя…
Он проснулся, открыл глаза, и я чуть не залез под кровать от страха. Он глядел на меня и не видел, что это я, смотрел сквозь меня — такой у него был взгляд, и у меня от его взгляда заболело все внутри.
— Здравствуйте, — сказал я. — Не бойтесь, я Магди.
А он не только не боялся, по и продолжал не видеть меня, гордый очень. Лицо его теперь было немного похоже на человеческое, и можно было разобрать, где глаза и где губы, а то все было одного цвета.
— Хорошо, — сказал я. — Не думайте, что это я хочу дать вам лекарство, мама приказала.
Ему было все равно, пить лекарство или нет. Но почему он так смотрит? Почему молчит? Может быть, ему очень плохо? И как его поить лекарством, если он ничего не понимает и не хочет открывать рот?
— Здравствуйте, — сказал я. — Здравствуйте!
И вдруг он посмотрел на меня и увидел. Он увидел меня и понял, что я сижу перед ним, и, кажется, чуть-чуть улыбнулся.
Он улыбался мне, я — ему, и мы смотрели друг на друга и улыбались. Я совсем не боялся его — удивительно, даже подмигнул ему и сказал:
— Это я, Магди. А я вас знаю. Вас зовут дядя Эркин. Вас ранили на войне, а потом мы взяли вас. В госпитале не было места. И мы вас взяли. Вам там негде было лежать и выздоравливать… Здравствуйте…
Он смотрел на меня и улыбался для приличия. И отвечал мне только тем, что чуть-чуть шевелил губами.
— Ладно, — сказал я строго, — давайте принимать лекарство. А то мы с вами заболтались тут.
И, как только он приоткрыл рот, шевеля губами, я бросил ему на язык таблетку.
— Глотайте, глотайте. Оно маленькое.
Он поворочал во рту белым, совершенно белым языком, и таблетка выкатилась на подушку.
— Не плюйтесь, пожалуйста, — сказал я, — если не хотите иметь неприятности с моей мамой.
Я снова бросил ему в рот таблетку.
— Вы глотайте. А я вам спою. Чтобы не было горько… На веселых, на зеленых, на Азорских островах, по свидетельству ученых, ходят все на головах — тах-тах-тах!
И, пока он слушал меня, раскрыв рот, таблетка растаяла у него на языке и потекла внутрь — туда, куда положено.
— Вот и все, — сказал я. — И, если вы всегда будете послушным, мы подружимся с вами…
И тут часы пробили двенадцать раз — надо снова впихивать таблетку. Ох, как тяжело!
А потом прибежала мама. И прогнала меня, и начала осматривать дядю Эркина, и проверять, все ли таблетки я впихнул в него, а затем вышла во двор с ведром, полным красной жуткой ваты и бинтов и разных ампул, и, грустная, молчаливая, отнесла все это в мусорный ящик.
— Как он вел себя? — спросила она.
— Он меня слушался во всем! И не отказывался от лекарства. Мама, он там стонет!
— Слышу. Сейчас перестанет.
Дядя стонал очень жалобно, как маленькая собачонка, которую бросили одну. Мама пошла к нему. Дядя Эркин вскоре затих, и мне было интересно посмотреть, как же мама делает ему легко, но она меня не впускала к нему.
А когда мама снова ушла в госпиталь, я зашел к дяде и увидел, что он спит. Заснул дядя… Спал он как-то сердито, будто все время видел один и тот же сон про войну, про то, как в него стреляли и хотели убить и как он падает и уже не помнит ничего, ничего не видит и не слышит — потерялся.
И тут пришел ты, Марат.
— Я слышал, что у вас раненый?
— Откуда? Кто тебе сказал?
— Соседка ваша. Это правда?
— А как она сказала?
— Да никак!
— Скажи. Я же вижу по твоим глазам…
— Я отругал ее, не волнуйся. Мерзавка сказала: не успел уехать отец Магди, как мать его привела к себе другого мужчину.
— А что здесь плохого?
— Ничего плохого… Можно посмотреть на него? — попросил ты.
— Только краешком глаза, хорошо? Он спит.
Ты, чего-то боясь, просунул голову в дверь, увидел его, поглядел, поглядел и шепнул:
— Он кто, сержант?
Я не знал, сержант лучше, чем простой солдат, или нет, но на всякий случай сказал:
— Кажется, он генерал. Молоко не пьет, лекарства не принимает, капризничает.
Когда мы вышли во двор, ты спросил:
— Наверное, теперь ты не будешь дружить со мной? — Что ты! Я буду дружить и с генералом и с тобой. — Ты ведь знаешь меня раньше, чем генерала, на целых десять дней.
— Конечно. Притом с генералом надо много возиться. И не знаю, можно ли дружить с ним по-настоящему. И говорить ему правду в глаза… Если бы ты знал, как я сегодня спасал генерала! У него были припадки, он кричал и бил посуду, а я ему дал такое лекарство, что он сразу пришел в себя и целый час благодарил меня. И сказал, что даст мне орден, когда выздоровеет…
— Магди, — прервал ты меня, — можешь помочь мне?
— Могу, — сказал я растерянно.
— Вот видишь, — и ты вынул из сумки бумажки, много черных, жутких, противных бумажек. — Видишь, их сколько?.. Одну из них нужно отнести Лейле-апе, а я не могу. Она мне как мать. Делает мне все. Это о Хакиме, о дяде Хакиме, ее сыне.
— Его убили?
— Да.
— Я попробую. Сделаю, Марат… Только сейчас жарко на улице…
— Сейчас, Магди. Я не могу носить с собой его черную бумажку. Сейчас, пока генерал спит.
— Ладно, — сказал я, — как хочешь… Только ты смотри, чтобы генерал не проснулся.
И я пошел. Сжимая в руке черную бумажку дяди Хакима, сильного и большого дяди Хакима, который ушел и вернулся домой, став черной, злой бумажкой. И Лейла-апа будет плакать и рыдать, ей будет очень, очень плохо, и она будет звать сына, дядю Хакима, просить, чтобы он вернулся — оттуда, из лесов, и будет думать, что это она, мать, так обидела своего сына, что он ушел от нее навсегда… Нет, нет, это шутка, все это злая шутка, не может быть, чтобы дядя Хаким не вернулся к своей маме, ведь он так любил ее!
С минуту я постоял у ворот ее дома, потом открыл их, сделал шаг, второй, прошел по темному коридору и, увидев во дворе, под виноградником, Лейлу-апу, покраснел, будто без спросу залез в чужой дом.