Зато бабушка и по сей день не может скрыть своего раздражения отцом и его родственниками, приезжающими из деревни, и вот потому-то эти бесконечные придирки: «Просила же вас не привозить больше смокву, никто у нас ее не ест». Или: «Когда же вы наконец научитесь правильно говорить по-таджикски, ведь в доме дети растут…»
Насчет смоквы она, конечно же, неправа. Едва появится в воротах дедушка с корзиной, накрытой темнозелеными листьями, как Амон и Душан бросаются к нему и после первых приветствий, поцелуев, нежностей сразу же роются в корзине, разбрасывая листья, а потом долго наслаждаются винным соком и запахом плодов, налитых солнцем и благоухающих.
Вот и сейчас на крыше, куда полез Душан, лежали и сушились между ростками пшеницы фиолетовые смоквы, выпуская из себя и разливая вокруг вино. Было такое ощущение, что где-то наверху, на стене, которой закрывалась крыша от улицы, растет деревце смоковницы, одичалое и неухоженное, которое долго ждало, что кто-нибудь поднимется к нему и соберет урожай, но, так и не дождавшись, стало сбрасывать вниз, на площадку крыши, перезрелые плоды — обманутая смоковница приняла площадку, поросшую пшеницей, за деревенское поле.
Мысль эта так позабавила Душана, что он невольно остановился посередине крыши, осматривая новый для себя мир вокруг — три невысокие белые стены, загораживающие улицу, и край площадки, уходящий вниз, в глубину двора, откуда смотрел на него отец.
Стоит сейчас сказать Душану «смоковница», как воображаемое деревце, которое сбросило с себя плоды на пшеницу, действительно поднимется на стене и закроет его своими ветвями. Или лучше он нарисует это деревце на плотном воздухе и будет любоваться до наступления полных сумерек.
— Спускайся! — крикнул ему снизу отец.
Как же так ступить, чтобы не раздавить плоды? Многие из них закатились, наверное, и спрятались в островках пшеницы, уже пожелтевшей и выгоревшей на солнце.
Возможно, что пшеница эта росла в деревне возле смоковницы. Весной, когда ливень смыл верхний слой крыши и комната стала протекать, дедушка привез из деревни повозку пшеничных стеблей, и они вместе с отцом замешали эти стебли с глиной и покрыли крышу новым слоем, и не успела крыша обсохнуть, как на площадке показались ростки — видно, вместе со стеблями попали в глину и зерна. Бродячий кот, за которым погнался сейчас Душан, прыгал всю весну по зеленым росткам и катался по ним, созывая других кошек для любовных утех.
Между стеблями, как награда за ловкость, лежала монета. Душан обрадовался находке, спрятал ее и спустился во двор. Он уже понимал, что монеты имеют ценность, в них заключены смысл и тайна: ведь часто, когда приходит к ним старик пекарь, Душан еще не знает, сколько лепешек возьмет у него мать, высунувшись из окна, ждет, две или четыре, и видит, что взамен хлеба мать отдает пекарю монеты.
— Не играй деньгами! Они переходили из рук в руки тысяч людей, среди них больные и грязные… — наставляла бабушка и, чтобы как-то унять его, как ей казалось, болезненный интерес к деньгам, купила ему черепашку-копилку.
Конечно же, он так и думал, что монеты, бесконечно превращаясь, живут вместе с людьми: к одним они заходят в стойло в облике быка; у других лежат под кроватью, свернувшись змеей, и так до тех пор, пока не приходит факир, чтобы колдовством своей флейты заманить эту змею и унести ее прочь; к третьим она заползает под платье, еще утром звонкая сверкающая монета, а сейчас жук — скарабей, — и щекочет их тело и грудь приятной истомой. Вот почему, когда в руках его оказывалась монета и он опускал ее в копилку — глиняную черепашку с зеленым панцирем — и монета со звоном падала в ее ненасытное чрево, ему казалось, что полонит он все живое и неживое: быка, люльку, змей и самого дьявола, о котором уже успела рассказать бабушка.
Он подносил к уху черепашку и, замирая от восторга, слушал, как звенят монеты, смотрел в темное ее горлышко, чтобы подглядеть момент какого-нибудь загадочного превращения; с трепетом ждал он того дня, когда чрево черепашки наполнится и не сможет более принимать в себя монеты. Тогда он расколет черепашку, чтобы на свои сбережения купить бабушке подарок, но произойдет это еще не скоро, в день ее рождения…
Хотя бабушку и сердила его страсть к монетам («В нашем роду все презирали деньги, думали не о теле бренном, а о душе…»), но все же она сама всякий раз, когда надо было уговорить его сделать что-то неприятное, обещала ему, как награду, монету. Проглатывание горького лекарства — одна монета, десять кругов по двору в тесных сапожках, чтобы они разносились, — две монеты. Эту таксу он установил сам, и бабушка подозрительно легко соглашалась, открывала сундучок и, пока он исполнял свою всегдашнюю короткую мелодию, которая теперь восхваляла сделку, торгашество и хитрость между ним и бабушкой, доставала оттуда плату, крошечные медные монеты, разрисованные вязью, такой же замысловатой, как на ставнях и воротах.
Должно быть, бабушка догадывалась, будучи в сговоре с сундучком, что монеты потом все равно вернутся к ней в день рождения, что черепашка — это все равно что сам сундучок, может взять к себе вовнутрь часть тайны сундучка и хранить до тех пор, пока копилку не разобьют. Только не знала она, что монеты, едва попадают из сундучка в копилку, сразу же превращаются в быка или скарабея, ибо быком жить веселее, чем холодной монетой.
Теперь, когда его обижали и он чувствовал, что все взрослые как бы сговорились не жалеть его и не защищать, он бросался к своей копилке (она лежала в углу под шкафом, прикрытая маленькой подушкой), выносил ее во двор и говорил, что вот сейчас выпустит из черепашки быка, он разбежится и затопчет весь палисадник, а петух выклюет все зерно на кухне… Он понимал, что кроме взрослых у него должен быть еще кто-то очень близкий, который всегда поможет, защитит, и этим существом стала для него копилка.
Но вот проходила злость, копилка пряталась на свое прежнее место под шкафом, а сам он, быстро проходя по двору мимо неприятных и душных мест — кровати и кадки, — садился в своем убежище возле открытых ставен, чувствуя себя одиноким и покинутым, ибо взрослые ждали, когда придет он к ним просить прощения.
Их четверо (Амон тоже со взрослыми), а он один — так делилась в часы ссоры семья, большинство и меньшинство. Большинство, поддерживаемое друг другом, ничуть, кажется, не переживало размолвку, ибо видел он, что они по-прежнему разговаривают, ходят с равнодушными, ничуть не тронутыми горечью лицами, как будто горе их столь мало и ничтожно, что его и не пытаются они делить между собой, а отгоняют от себя и не думают о нем, зато часть горечи, доставшаяся ему, его горечь была неделима и делала его таким несчастным и одиноким…
«Одинокий» — было произнесенное им слово, и слово это ранило его, привело в убежище, отвернуло от него всех, имело оно силу и власть, не то что цифра «1», когда он писал, стараясь подсчитать свои монеты, «1» было пустым звуком, бессмысленным начертанием, линией холодной — вот почему он не запоминал цифры и не любил их за ненужность. Ведь в самом деле, как отличается цифра «1» от слова «один», хотя, казалось бы, выражают они одно и то же и имеют одинаковый тайный смысл. Он чувствовал, что только к живому применяют слово «один», а когда оно умирает, то в ход идет цифра, как ярлычок.
Увлеченный этой своей догадкой, он старался приглядываться ко всему, что поддерживало его в правоте. Когда приходил кто-нибудь из соседей и угощал его яблоками, непременно приговаривал: «Не стесняйся, еще бери, чтобы было два». Или пекарь — бабушке: «Простите, у меня нет сдачи за два хлеба, берите уж четыре…» Не три хлеба, а четыре, не одно яблоко, а два.
Один к одному — все должно было рождать пару, никто не может быть принятым в одиночку, ни подаренное, ни купленное, зато мертвое и ненужное довольствовалось своей цифрой «1». Куст олеандра родил из себя две ветви, а сам ушел в землю и почти не показывался из кадки; две горлицы с открытыми от жажды клювами всегда залетали на кухню в поисках воды, и сушеные смоквы на крыше можно пересчитать и увидеть, что все они в паре… Значит, одинокий — это обиженный, отвергнутый, разделенный, как он в часы ссоры, парой же своей он считал бабушку, ибо больше, чем кто-нибудь в семье, она была с ним.