Лечение, в конце концов, найдут, потому что этим уже занимаются и есть шанс, что советская психиатрия сможет выработать что-то, что вернёт страдающих ветеранов в норму, а пока, раз лечения ещё нет, вполне сойдёт полурешение…
Он поднял зеркало, лежавшее на обеденном столе, и уставился в своё отражение.
Но он видел лишь своё лицо, полностью подчиняющееся ему. Взгляд его, мимика его — в отражении он и только он.
— Владимир, — полувопросительно произнёс он.
Отражение синхронно повторило движение его губ и мышц лица.
Ему стало грустно от того, что он потерял эту часть себя.
«Было приятно иметь возможность посоветоваться самому с собой по разным насущным вопросам», — подумал он. — «Но я больше не Директор и больше не Владимир — придётся принять это».
Нет больше незримого водораздела между памятью двух разных личностей — всё необратимо слилось воедино.
«Так два человека, две личности, окончательно утратили себя, чтобы избежать саморазрушения», — подумал он. — «Но кто тогда я?»
У него в голове два комплекта воспоминаний, принадлежавших двум разным людям, с совершенно разными судьбами и взглядами на жизнь. У них даже восприятие вкусов и цвета было разное, что отчётливо проявлялось в воспоминаниях Директора — он помнил вкусы совершенно другими, нежели Жириновский.
«Время пришло», — решил он. — «Тело принадлежит Владимиру Жириновскому, а это значит, что теперь я Владимир Вольфович Жириновский. Им являлся и им являюсь до сих пор».
В зеркале, всё так же, отражался только он.
Зазвонил телефон, стоящий на подоконнике на кухне. Владимир прошёл на кухню.
— Алло, — поднял он трубку.
— Товарищ майор! — услышал он голос Саида. — Последние отряды масудовских басмачей выбиты из Панджшера! Можно работать!
— Значит, будем работать, Саид, — ответил Владимир и улыбнулся.