Йонас поднял кверху руки:
— Боже упаси, пановья!.. Боже упаси!..
Когда все ушли, я подошел к раненому, который лежал на полу лицом кверху, укрытый шинелью, и тихонько стонал. Луна, глядевшая в окна, освещала его круглую стриженую голову и совсем еще юное лицо с ямочками на щеках и тонкими, крепко сжатыми губами. Черные, изящного рисунка брови сходились на переносице.
Склонившись над ним, я сочувственно спросил:
— Больно, дяденька?
Раненый открыл глаза:
— Нет, сейчас уже не очень… А ты, видать, русский?
— Русский.
— Откуда?
— Из Дятькова.
— Что же это город такой или деревня?
— Город.
— А где он находится?
— На Брянщине.
— Так ты из партизанского края, значит. Приходилось мне и там летать… Но сам я из Ленинграда. Николаем зовут, Власовым.
— Вовка.
— Ну, вот и познакомились. А теперь, Вовка, помоги мне сесть — надоело лежать.
Я с готовностью взял его протянутую руку, помог ему приподняться и прислониться спиной к стене. В расстегнутом вороте военной гимнастерки показались белые бинты, пропитанные кровью.
— А ты куда ранен, дядя Коля? В грудь?
— Да, в основном в грудь, и левая рука — навылет… Но и фашистам от меня досталось. Весь их обоз с боеприпасами поднял в воздух. Сполна рассчитался с ними за свой сбитый истребитель…
Николай рассказал о том, что перед самой войной окончил Качинскую военную школу пилотов, что близ Севастополя. Летом 1943 года при выполнении боевого задания на Ленинградском фронте его сбила вражеская зенитная артиллерия и он попал в плен. Немцы заточили его в Шяуляйский концлагерь для военнопленных, который, оказывается, находился рядом с тем, где сидел я. Мы были соседями по концлагерям, и, очевидно, бежать нам помогли одни и те же люди. После побега Николай Власов пришел на конспиративную явочную квартиру антифашистского комитета города Шяуляй, которая мне была так хорошо известна: улица Жемои, дом № 6. Здесь его переодели, накормили и на следующий день переправили в другой дом, откуда в сопровождении «таинственного» незнакомца, одетого в форму гестаповца, вывели из города в лес. Кто же был этот «таинственный» незнакомец? Не тот ли портной, который таким образом водил по городу и нас с мамой? С того вечера все ночи я проводил с раненым и днем часто навещал его, чтобы принести поесть, протопить печь в школе, помогал ему промывать и перевязывать раны. Однажды пришел к нему и вот что увидел. Закинув за голову руки и задумчиво уставившись в одну точку, дядя Коля тихонько напевал:
Он пел сквозь зубы, сжимая челюсти. Лицо его грозно насупилось. Голос звучал отрывисто и твердо. В нем слышалась тяжелая стальная поступь миллионов красных бойцов, движущихся на смертный бой «с фашистской силой темною, с проклятою ордой». В нем, как волна, вскипала «ярость благородная». Каждая клеточка моего тела возбудилась от этой песни и заполнилась ею.
Вот это песня! И мотив, и слова, точно ярким факелом, насквозь прожигают сердце. По-видимому, то же самое испытывал и дядя Коля. Напевая, он по-прежнему не спускал глаз с какой-то точки. Я машинально проследил за его взглядом и увидел, что дядя Коля смотрит на портрет Гитлера, висевший в простенке между двумя окнами. Это был такой же портрет, как в том кошмарном доме, где мы с мамой ночевали после побега из газокамеры. То же сухое, острое лицо в тяжелых складках. Те же жидкие темные волосы, зачесанные на косой пробор. Стеклянные глаза и маленькие, как у артиста-комедианта, усики.
Мне вдруг захотелось броситься на этот портрет и разнести его в пух и прах. Я сжал кулаки. Дядя Коля заметил это.
— Ну, ну, — прервал он песню и здоровой рукой ласково потрепал мои вихры. — Успокойся!.. Слушай дальше…
И он допел до конца.
С тех пор песня о священной войне врезалась в мою память навсегда, и впоследствии я часто распевал ее. Она помогла выжить в войну. Если мне было невыносимо трудно, я запевал: «Вставай, страна огромная!..» — и мне становилось легче. Если я замерзал, то эта песня согревала мое тело и душу. А если вдруг смерть заглядывала мне в глаза — я и тогда вспоминал эту песню, и страх отступал от меня, потому что «за землю нашу милую, за наш Союз большой» не страшно было умереть.