В моего «Ваньку-встаньку» вмещалось несколько наперстков газированной воды, а сейчас передо мной стояла граненая стопка самогонного спирта, крепкого и горящего на огне, как керосин. Наверное, и вкус его керосиновый — такой же противный. Недаром же взрослые, когда пьют, жмурятся и морщатся от отвращения. И зачем только они пьют? «Нет, я не стану глотать эту гадость», — решил я и отодвинул от себя стопку своему соседу слева.
Раздались возгласы протеста. Литовцы наперебой стали разъяснять мне, что у них не положено «ломать» урожайный стол: все, кто садится за него, должны выпить свою порцию и налить другому, не задерживаясь. Таков литовский обычай. Кто не умеет пить, тот садится не здесь, а у порога, вместе с бобылями и женщинами.
Аргументы веские. Причем они были высказаны мне, как равному. И все за столом смотрели на меня, как на равного. Одобряюще кивали мне головами, показывая на наполненную стопку.
И тут мое маленькое глупое сердце вдруг раскукарекалось: «Ударить лицом в грязь перед литовцами? Да никогда! Не имею права!.. Только чур! При выпивке буду соблюдать не литовские, а русские обычаи…»
Рассудив так скорее не умом, а сердцем, я смело беру в правую руку граненую стопку и обвожу глазами урожайный стол: соленые огурчики! — поморщился; жареный гусь! — поморщился; кугель с румяной корочкой! — тоже не подойдет — и, наконец, нахожу то, что мне нужно, — обыкновенный черный ситный хлеб, нарезанный ломтями; он сиротливо лежал в глубокой вазе, заставленный различными закусками. Я выбрал самый большой ломоть, смачно понюхал его, крякнул, хакнул и, горделиво запрокинув голову, залпом осушил всю стопку. Раздался гром одобрительных аплодисментов и чей-то изумленный возглас. Очевидно, все-таки никто не ожидал, что русский батрачонок выпьет до дна.
Не успел я сунуть нос в ситный хлеб, как зеленый змий, словно огнем, опалил мое нутро. Перехватил дыхание. Судорогой передернул все мое тело. Я закашлялся: «Какая гадость!.. Какая дрянь!.. Ну и пакость же!.. Хуже керосина!..»
А все вокруг хохотали.
С большим усилием я подавил в себе отвратительные конвульсии, выпрямился, обхватил руками тяжелую бутыль, приподнял и, как положено по-литовскому обычаю, налил полную до краев стопку для своего соседа слева, не расплеснув при этом ни одной капельки.
— Браво, руський!.. Браво! — зычно кричали парни за нашим и соседскими столиками.
Громче стало ударяться о стол донышко выпитой рюмки. Звенели тарелки, стучали ножи, вилки, чавкали рты. Гости пили и наедались. Йонас веселил их рассказами про меня: про то, как я пас овец на озимых хлебах, не отличив поля от луга, как по этой же причине потравил овощи на огороде, о том, как гонял галопом лошадей перед полевыми работами и вообще делал всегда не то и не так, как надо было. Для большего эффекта он везде, где только можно, привирал и преувеличивал, артистически разводя руками и подавая все курьезные случаи, происходившие со мной, в такой смешной манере, что за столом ни на минуту не прекращался смех, который уже начал раздражать меня. «Что они надо мной смеются?» — зрело возмущение в моей захмелевшей голове. И вдруг в своем лице я почувствовал оскорбление всех русских. Меня тут же охватило желание встать грудью на защиту своей нации, захотелось крикнуть Йонасу и всем, кто здесь сидел: «Замолчите, вы!.. Русские все равно победят!..» Я даже, кажется, кричал что-то в этом роде, но таким заплетающимся языком, что никто не понял.
Между тем, зеленый змий пошел уже по второму кругу. Паняля Стефа и вторую стопку выпила до дна. Раскраснелась. Очередь опять дошла до меня. Все застолье скрестило на мне взгляды. Переполненный желанием доказать, что русские не слабаки, а также понимая, что от литовского обычая никуда не уйдешь — обычай есть обычай! — я совсем расхрабрился и опрокинул в себя вторую стопку самогонки, вызывая вокруг бурную овацию. Вторая стопка пошла вроде несколько легче, чем первая, но для всех было удивительно, что ребенок пьет наравне со взрослыми.
Застольем овладел дух соревнования. Пузатая бутыль ускорила свое движение по кругу, мелькая то в одних, то в других руках. Если кто-нибудь начинал артачиться, то показывали на меня, как на образец, и говорили укоризненно: «Смотри, вон русский батрачонок как пьет, а ты?..» Это возымело действие: непьющий начинал пить.
Распечатана уже вторая бутыль. Вместе с нею ходили по кругу кувшины с пенистым пивом. Литовцы на некоторое время забыли про меня, увлеченные своими разговорами и спорами. Забыли и про свой обычай. Перед каждым из них появилась стопка.