У меня кружилась голова. Тошнило. От одного запаха самогонки все мои внутренности выворачивались наизнанку. Собрав в комочек всю свою волю, подавив в себе тошнотворное чувство, я схватил подставленную мне кружку с пивом, сунулся в нее и начал пить. Из меня полезло все назад. Я поставил кружку. На меня снова обратили внимание. Кто-то наполнил самогоном стопку и подставил мне: пей!.. С соседнего столика тоже кричали: «Пей!..» Паняля Стефа подбадривала меня кивком и улыбкой, ее красивые голубые глаза с большими черными ресницами тоже как бы говорили мне: «пей!».
И я, зажмурившись, выпил, как пьют отраву или горькое лекарство. Выпил третью стопку! Литовцы галдели. Такого диковинного ребенка они сроду не видели. Мама в это время находилась на кухне и не знала, что спаивают ее сына.
Оказывается, несмотря на перенесенные страдания и голодовки, у меня был довольно крепкий организм. Я не утратил способности управлять своими движениями. Мозг работал совершенно отчетливо. Его пронизывала единственная мысль: не посрамить себя перед литовцами.
Неожиданно я запел частушку, которую слышал сегодня от Юозаса, но не знал ее содержания:
Частушка оказалась не совсем приличной, и паняля Стефа, услышав ее, презрительно поморщилась:
— Испорченный мальчик, — сказала она и черными ресницами, словно лезвием бритвы, провела черту по моему пылающему лицу.
«Ах, эта частушка вам не по вкусу?! Ну, тогда спою нашу, советскую песню!»
Я встал из-за стола, покачнулся, точно на волнах, набрал в легкие побольше воздуха и, немного откинувшись назад, запел:
И удивительное дело: несмотря на то, что слов этой песни никто не понимал, она произвела на всех отрезвляющее действие. Смех сразу прекратился. Воцарилась тишина. Все лица повернулись ко мне и сделались серьезными. Неуклюже выпирал и горбился кадык у Юозаса, словно от моей песни в его горле застряла баранья кость. Словно она озарила его ярким светом, и он, защищаясь от него, прикрыл рукой красные веки. Удивленно и настороженно расширила глаза паняля Стефа и что-то шепнула насчет меня своему соседу.
А у меня в груди бушевала радостная буря. Путая куплеты, я пел:
Все смотрели на меня и внимательно слушали. Но мне казалось, что смотрят они вовсе не на меня, а на мою великую милую Родину и слушают не мой, а ее священный голос, призывающий всех честных литовцев дать отпор душителям пламенных идей, «насильникам, грабителям, мучителям людей». Моя песня производила на застолье разное впечатление. Одни смотрели и слушали меня со злобой, очевидно, потому, что ненавидели Советскую Россию, где каждый человек чувствует себя хозяином и где дети бедных родителей не батрачат на кулаков, как здесь, а учатся в школе. Другие смотрели с завистью, потому что моя Родина огромная и борется не за «царство тьмы», а за свет и мир. Ну, а третьи смотрели со страхом, потому что «фашистская сила темная» уже отступает на всех фронтах под ударами Красной Армии.
Меня прямо-таки распирало от счастья и гордости «за землю нашу милую, за наш Союз большой». Голос мой звенел. Я пел с большим воодушевлением. Казалось, что даже сами стены дома Каваляускасов разверзлись и песня о священной войне вырвалась на улицу, где, подхваченная порывами ветра, понеслась, широко растекаясь по литовской земле. Я преобразился и чувствовал себя не тринадцатилетним мальчиком, а маленьким богатырем, потому что был неотъемлемой частицей богатырской страны, вставшей на смертный бой с проклятою ордой.
Но, очевидно, моя песня не всем понравилась. Поэтому случилась беда. Когда я начал петь «Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб», меня, словно нарочно, кто-то толкнул. Я потерял равновесие, хотел сесть, но в это время, наверное, кто-то пошутил — убрал подо мною стул. Неловко взмахнув руками, я полетел на пол. Чьи-то постолы меня-тут же загнали под стол, где я оказался, как зверек в темной клетке, окруженной со всех сторон решетками ног. Я попытался вылезти в том месте, где стоял мой стул, но меня кто-то пнул ногой, и я отлетел в другую сторону, и там меня тоже пнули. Я схватился рукой за ушибленную голову и почувствовал на ладони липкую массу. «Неужели кровь? — удивился я и подумал: — Наверное, из носа, он у меня с детства слабый — чуть заденешь и бежит кровь… А кто же меня ударил? Кто убрал стул? Неужели Юозас?.. Он же мой друг…»