Слаженно звенели струны. Хрустальным дискантом вторил им детский голосок, заполняя задорными звуками дом. Я с удовольствием прислушиваюсь к своему голосу, слежу за выражением лиц литовских крестьян и продолжаю сыпать частушки одну за другой:
Литовцы, не знавшие русского языка, не понимали смысла этих куплетов, но отдельные слова, такие как «Гитлер», «фашисты», «партизаны», сам задор мальчика и его выражение лица, безусловно, заставляли их думать, что русский батрачонок поет советские песни, за которые немцы расстреливают и вешают. Поэтому они вели себя так, словно слушали Марсельезу или Интернационал. А что если придется отвечать за этот концерт? Но я видел, что им нравится моя игра. Нравилась она и русоволосой девочке, выглядывавшей из дальней комнаты. Я знал ее — это внучка Минкуса Прануса. Она ходит в школу к Каваляускасам. У нее были длинные русые косы и миловидное полное личико с голубыми, как цветы незабудки, глазами. Я давно уже приметил ее среди других учеников. Так вот, оказывается, где она живет!
Девочка внимательно слушала меня. Я улыбнулся ей, и она покраснела, смутилась, но с места не тронулась, не убежала в комнату. Я сыграл «Страдание», «Русскую», «Цыганочку» и несколько вальсов — на этом мой репертуар закончился, больше я ничего не умел. Однако и этого было достаточно, чтобы покорить своих слушателей. Они восхищенно цокали языками, крутили головами и, когда я закончил играть, обступили меня и стали горячо обсуждать мою игру. Многих слов я еще не понимал, но общий смысл их беседы мне был совершенно ясен: литовцы неплохого мнения о моей Родине, где детей учат и петь, и играть, и на руках ходить…
Минкус Пранус хлопнул сухими ладонями, призывая всех к тишине.
— Владукас, — сказал он, обращаясь ко мне после того, как шум стих. — Как видишь, твои песни и игра на балалайке нам понравились. Ты можешь теперь приходить к нам каждое воскресенье. Согласен?
Я печально покачал головой:
— Не могу.
— Почему?
— Хозяин не отпустит.
— Как же не отпустит. Ведь это будет выходной день.
— Он и в выходные дни заставляет нас работать.
Минкус Пранус недовольно дернул усами и выругался:
— Шимц вяльню! (Сто чертей!). Вы слышали, пановья, что сказал русский мальчик? Йонас Каваляускас заставляет своих батраков работать и по воскресеньям. Он нарушает наши обычаи. Батраки должны один день в неделю отдыхать. Так ли я говорю, пановья?
— Так, так! — загудели возмущенные голоса. — Истинно так. Каваляускасы заделались бессовестными пауками, если они не дают батракам выходных дней…
Юозас, свояк Йонаса Каваляускаса, чувствовал себя неловко, слыша эти реплики, будто его самого корили крестьяне. Он пообещал поговорить со свояком и сестрой. И сдержал свое обещание. После этого разговора Каваляускасы объявили воскресенье выходным днем для своих батраков, в который нам разрешалось отдыхать и заниматься своими делами.
Кто бы мог подумать, что наше положение улучшилось благодаря моей игре на балалайке!
На следующей неделе после окончания уроков в школе, когда я доставал воду из колодца, чтобы напоить хозяйских лошадей, ко мне подошла внучка Минкуса Прануса и, как заученный урок, одним духом выпалила:
— Владукас, мой дедушка приглашает вас в это воскресенье к нам в гости, поиграть на балалайке. Он просил также узнать: придете вы или нет?
— Приду! — не задумываясь, ответил я и от радости чуть было не уронил ведро в колодец.
Девочка ласково сверкнула голубыми глазами, озорно тряхнула косичками и убежала.
Последние дни недели тянулись долго. Я просто дождаться не мог воскресенья. В субботу, как обычно, — баня. А на следующий день я встал рано утром и стал собираться в гости к Пранусам: вместо деревянных колодок натянул на ноги немецкие буцы — подарок дятьковских партизан, начистил их до блеска сапожной ваксой, надел белую праздничную рубашку — подарок хозяев. Мама подрезала мне волосы, чтобы не торчали космами, а пани Зося, расщедрившись, сунула мне в карман несколько немецких пфеннигов: