На дворе тревожно завывала собака, предвещая беду. В доме Каваляускасов все спали, ни о чем не подозревая. Тишина и в комнате паняли учительницы. А что будет завтра, когда она и ее ученики увидят разорванный портрет Гитлера?
Неожиданно меня охватил страх. Я тихонько подошел к маме, спящей за печкой, и поспешно стал будить ее:
— Мамочка!.. Мама!.. Вставай!..
Мама тут же пробудилась:
— Что случилось, сынуля?
— Бежим отсюда, мамочка!.. Я разорвал портрет Гитлера в школе!..
Маму как ветром сдуло с постели. В одной нижней рубашке она побежала в школу. Когда я тоже пришел туда, то увидел ее ползающей на коленях на полу. У нее был такой же испуганный и странный вид, как перед эвакуацией из Дятькова. И тот же молитвенный шепот исходил из ее уст:
— О, господи! Что же теперь с нами будет?.. Спаси и помилуй нас… Отведи беду…
Я бросился к ней с тревожным криком:
— Мама, иди одевайся! Бежим отсюда!
Мама быстро повернулась на мой голос, показавшийся ей слишком громким. Лицо у нее было такое же белое, как ее длинная ночная рубашка. В глазах немой ужас.
— Т-с-с! — одними губами произнесла она и застыла в оцепенении с поднесенным ко рту указательным пальцем. Прислушалась. Я тоже прислушался. Кругом по-прежнему было тихо, если не считать протяжного воя собаки, доносившегося со двора. И чего она завыла вдруг?
Мама беспомощно опустила руки. На щеках ее заблестели слезы, освещаемые лунным светом.
— Что натворил, сынуля!.. Что натворил!.. Ты погубил и себя, и меня, — прошептала она каким-то уже неземным, странно-нежным, ласковым голосом, какой все прощает. Этот родной голос словно подводил смертельную черту всей нашей жизни и выражал спокойную покорность судьбе, покорность человека, уставшего от жизненных испытаний и волнений, покорность смерти, которая, может быть, наступит уже сегодня, как только проснутся хозяева и паняля учительница. Увидев, что я сделал с портретом Гитлера, тут же сообщат в полицию, а там начнутся пытки и казнь. Нет, этого не должно быть. Мне стало не по себе.
— Мама, бежим отсюда! — снова я позвал ее с мольбой в голосе, готовый уцепиться за любую соломинку, лишь бы спастись.
— Куда же мы побежим, глупенький?
— В лес, к партизанам.
— Да где же мы их найдем? Ни местности, ни явок их не знаем. Нас тут же задержат.
— В Шяуляй, к Кужелисам?
— И к ним нельзя, мы их можем провалить, если даже и дойдем до города. Но нам не дойти, нас раньше задержат. Но даже если случится, что мы разыщем партизан, что они нам скажут? Что мы, не выполнив их задания, трусливо сбежали?
Я удивленно расширил глаза:
— Какое задание, мама?
— Ах, ты даже забыл какое? Хорош партизанский разведчик, нечего сказать!..
Только теперь я по-настоящему осознал всю легкомысленность своего поступка и ту большую беду, какую навлек на себя и на маму.
— Что же теперь будем делать? — в отчаянии произнес я.
— Что бог даст… Помоги-ка мне лучше: где-то еще один клочок запропастился, ищи…
— Какой клочок? — не понял я и внимательно посмотрел, что это делает мама, ползая по полу на коленях. Наконец догадался: она собирает под партами клочки разорванного мною портрета и старательно составляет из них, как из детских кубиков, Гитлера. Портрет был почти полностью восстановлен, не хватало одного маленького клочка, без которого голова Гитлера выглядела безобразной, с дыркой на самом важном месте. «Но как же мама склеит эти лохмотья? — подумал я. — И чем?» Действительно, я никогда не видел у хозяев канцелярского клея. Но если бы даже был клей, разве мыслимо из этих маленьких кусочков слепить портрет так, чтобы никто не заметил на нем рубцов? Это мне казалось просто не в человеческих силах. Кроме того, не успеть: скоро наступит утро и проснутся хозяева.
И все-таки мне до очевидности стало ясно, что это была единственная надежда на спасение из нашего почти безвыходного положения, и я тут же с какой-то безрассудной отчаянностью стал помогать маме. Быстро нашел злополучный клочок и наложил его на пустое место в голове Гитлера. Портрет был собран. Оставалось только склеить его. И тут моя мама проявила чудеса изобретательности. Она принесла щепотку крахмала, развела его водой в железной столовой ложке и начала подогревать на спичках, зажигая их одну за другой. Пальцы у нее тряслись, но клейстер получился. Я нарезал из своей записной книжки бумажных полосок, и мы начали склеивать свою судьбу. И представьте себе, склеили! Когда проснулись хозяева, портрет Гитлера, обрамленный золоченной рамкой, уже висел на прежнем месте, как ни в чем не бывало. И только внимательный глаз мог заметить на нем тонкие кривые линии, испещрявшие надменную физиономию с бандитской челкой.